Г.Н. Шаров

Индигирка, шестидесятые …

(авторская редакция, печатается с сокращениями)

 

В начале 60-х годов на Индигирке сложилась сложная ситуация с приростом запасов россыпного золота. Основные рудно-россыпные узлы были открыты. Богатейшие россыпи типа Саны, Базовской были отработаны. Высокие требования к содержаниям золота в отрабатываемых «песках» ограничивали возможность наращивания запасов в известных рудно-россыпных узлах. Рудные месторождения по своим характеристикам не привлекали золотодобывающую промышленность. Чётко работавшие прииски быстро съедали балансовые запасы, а сильный работоспособный коллектив Верхне-Индигирского районного геологоразведочного управления (ВИРГРУ) вместе с геологической службой комбината «Индигирзолото» не поспевал их наращивать.

Герман Шаров - молодой специалист

Необходимо было переломить сложившуюся  ситуацию. И это было сделано усилиями геологов ВИРГРУ и геологической службы Якутского геологического управления (ЯГУ).

Мне, молодому геологу, посчастливилось участвовать в этой напряжённой работе.  Подавляющее большинство людей бывших рядом со мной, руководивших моей работой или выполнявших мои задания,  были хорошими людьми. Хотя, конечно, Север собрал весьма разнородный контингент. Я с большим почтением и благодарностью вспоминаю этих людей, вспоминаю незабываемые индигирские шестидесятые годы теперь уже прошлого столетия.

В скромные воспоминания невозможно вместить всё пережитое, упомянуть всех участников событий, отметить их вклад в общее дело. Прошу их извинить меня за возможно перепутанные имена, фамилии,  даты. Кого-то уже нет, но есть их дети, семейные архивы. Буду благодарен всем, кто захочет и сможет помочь мне исправить допущенные ошибки и пополнить эти воспоминания.

 

Оканчивая институт я, как и многие в то время, рвался в неизведанные дали. Чем дальше на восток, тем лучше. Хорошо бы в Магадан. А вот на золото попасть не хотел, особенно россыпное. Мои желания осуществились лишь частично. Меня ждали Якутия, золото, россыпное.

В начале августа 1960 года, имея в кармане направление в Якутское геологическое управление, я сел на поезд Москва-Лена, который повёз меня к месту первой работы. Ранее основной путь в Восточную Якутию лежал через Дальний Восток, море, Магадан.

Тогда я ещё не знал первых строк Дальстроевской баллады:

  От Ярославского вокзала

  Отходит поездов немало,

  Но только в пять (и точно в срок)

  Экспресс Москва-Владивосток …

А дальше из песни:

Я помню тот Ванинский порт…

……………………………………

Вставал впереди Магадан…

……………………………………

Об этом пути в своё время интересно рассказывал Виталий Андреевич Биланенко. А мне уже пришлось добираться более цивилизованным путём. Времена менялись...

Попасть на работу в Якутию при распределении оказалось не так то просто. Выбор направления осуществлялся по успеваемости. Первыми выбирали отличники, но некоторые восточные места, за которые-то и шёл спор, без боя отдавались «аборигенам». Так Эрик Ерешко, который был родом из села Ключи, получил единственное место на Камчатку, Эдгар Избеков, который сам был родом из Якутска, - в Якутию. Ещё оставались три места в Магадан и два в Якутию. Из числа выпускников групп РМ-55-2 и РМ-55-3 Свердловского горного института по успеваемости я был только шестым.  Место в Магадан мне уже не досталось. Я выбрал Якутию, которая стала на долгие годы моей родной и любимой второй родиной.

Поезд шёл через Урал, где в вагон подсел мой однокашник Володя Волков, которому я заранее дал телеграмму с указанием номера вагона.  Ему досталось последнее, третье, направление в Якутию. В Красноярске я сделал на сутки остановку, чтобы повидаться с моим институтским другом Сашей Межиным, коренным уральцем, служившим в то время в армии в  Красноярске. Саше дали на сутки увольнение и мы провели их на какой то квартире, на которой он с товарищами отдыхал во время увольнений. Саша после третьего курса в связи с трагической гибелью отца ушёл из института, впоследствии после армии он продолжил учёбу, но стал уже не геологом, а буровиком. Володя не стал останавливаться в Красноярске, а поехал далее до станции Лена, где и ждал меня, как мы договаривались.

От всей поездки на поезде осталось главное впечатление – впечатление   огромности нашей страны, Сибири. Много позднее я вновь ощутил это, когда перегонял свои первые жигули из Чехова в Якутск.

Следует пояснить, что железнодорожная станция Лена, это и посёлок Усть-Кут и порт на реке Лене Осетрово, всё это один и тот же населённый пункт.

Володя встретил меня в Усть-Куте на вокзале и провёл в какую то заежку, о которой не осталось никаких впечатлений. Оказалось, что денег у нас с Володей осталось только на билеты третьего класса на пароход идущий от Осетрово до Якутска. Третий класс представлял собой трюмные нары в общем не разгороженном помещении, это нам пояснили. А вот второй класс это уже отдельная каюта с входом с палубы и с двумя спальными полками, расположенными одна над другой. Справедливости ради надо сказать, что был ещё и четвёртый класс палубный, пояснять, наверно, не надо.

Поскольку нам хотелось ехать во втором классе, а не в третьем, и, к тому же, мы были привычны к погрузочно-разгрузочным работам, которые позволяли нам выживать в студенческой жизни, мы решили подзаработать. До парохода оставалось три дня и два из них мы с Володей грузили на баржу двухсотлитровые бочки с соляркой, сопровождали баржу до какого то другого причала и разгружали их там. Потом всё повторялось.

Заработанных денег нам хватило на второй класс, на продукты из расчёта недели пути и, даже, на одну бутылку водки, которую мы решили взять в дорогу.

И вот, наконец, мы с Володей поднялись по трапу на борт парохода «Клавдий Краснояров» и заняли свои места.

 

 Заглянули в третий класс. Там уже было душно. Было много узлов, детей, стоял постоянный гомон. На палубе тоже много было узлов, сложенных отдельными кучами по принадлежности их хозяевам, на них они и сидели вместе с детьми, кошёлками с едой, какой то утварью, которую они везли к себе в глубинку. На всём этом был отпечаток бедности, отпечаток как бы бытия ещё прошлого века, преобладал серый цвет.

Утром на реке было прохладно. Проплывали берега, Лена становилась всё шире и шире.

На палубе, сидя на куче вещей  гармонист с деревянной ногой, растягивая меха, пел:

Раскинулось море широко…

И, действительно, местами и впереди парохода, и позади него горизонт был водным. Только по сторонам виднелись далёкие берега. Море…

Мы разговорились с рыжим крепким парнем, который, демобилизовавшись, возвращался на родину в Киренск. Он ехал в третьем классе и мы с Володей поселили его в своей двухместной каюте. На ночь стелили ему на полу. При всей тесноте нас, всех троих, это устраивало. Парня, насколько  помню, звали Саша. Служил он на Дальнем Востоке в каких то, уже не помню, войсках так или иначе связанных с морем. Рассказывал, как эвакуировали страшно обмороженных людей морем во Владивосток с островного посёлка Рыбачьего, почти полностью смытого цунами кажется в 1958 году. В прессе тогда о таких трагедиях не было принято писать. Цунами смыл в море цеха по обработке рыбы вместе с работавшей в это время сменой, разрушил посёлок, оставшиеся в живых промокшие люди остались на морозе без крова над головой. Помощь пришла только морем с большим опозданием. То, что он рассказывал, было страшно, но всё же казалось не совсем реальным, было далеко и уже в прошлом.

В разговорах, любуясь ленскими берегами, бесконечной водной гладью, восходами и закатами, мы хорошо провели дни плавания до Киренска, выпили за дружбу нашу единственную бутылку и, на прощание, я с Сашей поменялся расчёсками. Так тогда было принято в простонародье. Долго его расчёска хранилась у меня, а потом затерялась среди каждодневных забот. Саша сошёл в Киренске, а мы продолжили свой путь в Якутск.

Плыли мы неделю. Особенно запомнились туманные ночи возле мыса, который назывался Пьяный Бык.

Движение на реке останавливалось, периодически пароходы давали протяжные гудки, было даже как-то немного тревожно.

Якутск  встретил нас хорошей августовской погодой. Дождей не было, было тепло, лишь по ночам отдавало прохладой.

Мы с Володей пошли искать дом родителей нашего третьего товарища Эдгара Избекова на улице Ярославского Залогом. Дом  располагался практически на окраине города. Двор был огорожен сплошным дощатым забором. Сложен дом был из толстых почерневших от времени брёвен. Встретил нас отец Эдгара Дмитрий Дмитриевич Избеков, известный якутский историк.

Дмитрий Дмитриевич встретил нас радушно. Рассказал, что Эдгар уже работает на далёкой Индигирке. И, хотя Дмитрий Дмитриевич был коренным якутом, прожившим всю свою жизнь в Якутии, знавший её вдоль и поперёк, Индигирка по его понятию была отдалённым уголком его родины. Он гордился тем, что Эдгар поехал в такую даль. Первым делом нас накормили. В течение двух дней нашего пребывания в Якутске Дмитрий Дмитриевич, в общем то человек не многословный, дал нам первые сведения об истории и обычаях якутского народа, дал первые напутствия, пригодившиеся нам в дальнейшей жизни. Я сохранил в душе чувство глубокой благодарности к Дмитрию Дмитриевичу.

На следующий день по прибытии мы с Володей пошли в Якутское геологическое управление, располагавшееся тогда в двухэтажном деревянном здании на улице Лермонтова. Впоследствии оно было передано Якутской геофизической экспедиции. Мы решили просить направить нас тоже на Индигирку, туда, где Эдгар уже работал в Куобах-Багинской экспедиции. Мы ещё не представляли тогда не только громадности всей территории Якутии, но даже того места, куда мы направлялись – территории деятельности Верхне-Индигирского районного геологоразведочного управления (ВИРГРУ).  Такое название оно наследовало от уже упразднённого в 1957 году Дальстроя.

Нас принял начальник отдела кадров, учёл нашу просьбу и подписал направление на Индигирку. Это было 20 августа 1960 года, а уже 22 августа мы с Володей летели на самолёте, жадно вглядываясь в очертания проплывающих под нами гор, в далёкую Усть-Неру. Самолёт пошёл на снижение, и мы впервые увидели похожие на спины динозавров, украшенные диковинными останцами, хребты, окружающие посёлок.

На аэродроме нас никто конечно не встречал. Но маленький автобус ждал прилёта самолёта. Мы сели в него с нашими фанерными чемоданчиками и уже через несколько минут были на берегу Индигирки на паромном причале. Паром был на этом берегу. Нас высадили из автобуса и он тихо вполз на паром.  Паром через реку ходил по тросу. До середины реки паром доходил, как бы сплавляясь, по течению, оно сносило его вниз, трос выгибался дугой. Потом включался мотор и паром лебёдкой подтягивался к правому берегу. Впечатление от Индигирки было огромное. Да, вот это мощь, это настоящая ревущая горная река.

Усть-Нера не показалась мне маленькой и, действительно, для этих весьма отдалённых мест посёлок с населением почти десять тысяч человек был и культурным и производственным центром притяжения и выполнял функции районного городка, а он и был районным центром Оймяконского района. Быт носил островной характер. Поэтому остальная часть страны именовалась материком. Выбраться из Усть-Неры можно было только самолётом или по грейдерной трассе Магадан – Усть-Нера протяжённостью 1042 километра. Когда-то именно из Магадана начиналось освоение бассейна Индигирки.

Удивительным показалось то, что практически все дома в посёлке примерно по окна от земли были грязными. Чистое от грязного отделялось чёткой линией. Оказалось, что за год до нашего приезда было наводнение, оставившее эти следы. Пострадало население, пострадали, но остались целы, дома, но надворные постройки снесло бурным течением. Говорили, что ниже по течению реки на правом брегу Индигирки на косе образовался целый городок из туалетов.

К тому времени прошло три года с момента ликвидации Дальстроя, в системе которого состояло ВИРГРУ, и образования Якутского геологического управления. Внутренняя структура РайГРУ сохраняла все дальстроевские черты. Геологоразведочные экспедиции были расположены вблизи приисков и обеспечивали для них прирост запасов, почти исключительно россыпного, золота. Сами прииска тоже имели свои геологоразведочные службы, которые обеспечивали примерно в тех же объёмах, что и ВИРГРУ, прирост запасов. В системе РайГРУ имелась геофизическая, топографическая службы, геологосъёмочная экспедиция и тематические партии, службы главного механика, материально-технического снабжения и т. д.

РайГРУ возглавлял опытный организатор Михаил Михайлович Арский, главным геологом был весьма интеллигентный Вадим Алексеевич Соколовский.

Мне не пришлось непосредственно сталкиваться с ними по работе, но глубокое уважение к ним, как к организаторам производства, специалистам своего дела я сохранил на всю жизнь. Жена Михаила Михайловича, Екатерина Дмитриевна Арская, руководила лабораторной службой, а с женой Вадима Алексеевича, Элеонорой Генриховной, уже после его скоропостижной смерти в Якутске, долго связывала общая работа в Геологическом отделе ЯТГУ в семидесятые годы.

Весьма колоритной фигурой была заместитель начальника по общим вопросам Валентина Массальская. На север она попала как спецпереселенец, говорили, что она из Одессы, против неё был компромат за время нахождения в оккупации. Так или нет, не знаю. Также рассказывали, что в период наводнения 1959 года она плавала на лодке по посёлку и, затянутая в кожу и портупею, лично расстреливала из револьвера мародёров. Памятью о ней также остался единственный в то время в посёлке наружный тёплый туалет, находившийся через дорогу от конторы РайГРУ.

Контора РайГРУ стояла на берегу Индигирки по улице Индигирской, представляла собой п-образное одноэтажное помещение.

В правой стороне был кабинет главного геолога, геологический отдел, возглавлявшийся Василием Павловичем Михайловым. В отделе подсчётом запасов занимался Владимир Павлович Лоот, старшим геологом был Александр Александрович Новоскольцев. Здесь же в перерывах между поездками работал старший техник-геолог Алексей Константинович Неганов. Главным контрольным промывальщиком РайГРУ был Миша Газитов.

Газитов был аллаховцем. Аллаховцами называли людей пришедших на Индигирку пешком со скудным скарбом и обязательным промывочным инструментом за плечами с далёкого Южного Верхоянья с реки Аллах-Юнь. Этим они отличались от другого  контингента, попавшего на Индигирку, в основном, через Магадан.

А.К. Неганов был участником первой индигирской экспедиции В.А. Цареградского в 1937 году.

 

В приёмной начальника РайГРУ Михаила Михайловича Арского нас направили в отдел кадров, через дорогу.

- Да, да… ждём Вас… но всё завтра. А сейчас берите направления и устраивайтесь с жильём.

Объяснили:

- Пойдёте вдоль берега вниз по течению, за старой милицией увидите большой барак, найдёте кастеляншу, она выдаст матрацы и бельё, а завтра с утра к нам.

Получив матрацы и бельё, мы вошли в барак. Он показался нам достаточно необжитым и мрачноватым. От дверей вглубь барака между двумя рядами столбов подпиравших потолок был проход. В конце прохода стоял дощатый стол, над которым низко висела лампа под жестяным колпаком, отбрасывающим свет непосредственно на стол и оставляющим в полутьме стороны барака, где за рядами столбов стояли железные кровати, покрытые досками.

За столом сидели какие то мужики и, как было ясно, пили и чем то закусывали. На нас вроде как бы и не обратили внимания. Мы с Володей тихо прошли к пустым койкам, постелили матрацы и бельё. Хотелось есть, но у нас уже ничего не осталось. Просить чего то у сидящих за столом мы даже не подумали.

Я уже почти уснул… проснулся от того, что кто то грубо за грудки приподнял меня от кровати. Я открыл глаза и увидел перед собой красное толстое лицо какого то амбала, а у своего рта стакан с водкой.

- Пей, - услышал я.

Сопротивляться было бесполезно. Я выпил. Закусить предложено не было. Затем та же процедура была проделана с Володей. Водка ударила в голову, я заснул. До утра нас больше никто не тревожил. Когда утром проснулись, мужики спали. Они видимо были удовлетворены тем, что соблюли правила гостеприимства. А мы, таким образом, впервые познакомились с местными аборигенами.

Нас с Володей разъединили. Его направили в Тарынскую, а меня в Эльгинскую экспедицию.

 

На следующий день на маленьком рейсовом автобусе я ехал на прииск Разведчик, расположенный в 130 километрах  в долине левого притока Индигирки реки Эльги. На прииске мне показали тропинку, ведущую к базе экспедиции. Она круто спускалась к реке, а дальше вверх по течению по мелким проточкам и островам, по которым вилась слегка накатанная автомобилями дорога. На скорости меня лихо обогнал ГАЗ-51, в кабине которого весело болтали молодой шофёр и ещё более молодая женщина. Потом выяснилось, что за рулём был Жора Бобров, а рядом сидела фельдшерица Неля.  Это проехали люди из моей тогда будущей жизни.

Наконец дорога из проток вышла на низкую террасу. Первым домом, встречавшим меня, был развёрнутый ко мне тылом гараж – большой, высокий, деревянный. В нём же были расположены ремонтные боксы, в которых ремонтировались трактора и буровые станки. Дальше в один ряд шла улица, единственная в посёлке. Слева вдоль реки тянулись жилые одноэтажные дома, справа остались склады и, наконец, показалась контора. Она по планировке была похожа на контору РайГРУ, но была значительно меньше по размерам.

Мимо меня проскакал на лошади пожилой мужчина. Такой выправки как у него я больше ни у кого не видел. Это был Ноздрин, бывший белый офицер, работавший заведующим конбазой. Его жена, Валя, была женщиной простой, работала она в магазине заведующей и продавщицей в единственном лице. Как рассказали мне потом, в предыдущем году эту до того не то что счастливую, но благополучную по северным меркам, семью, постигло несчастье. Двое их детей были в пионерском лагере, который располагался на Индигирке выше по течению от Усть-Неры.   Когда подошёл срок, бабушка, мать Вали, поехала их забрать. Вывозили на катере. Пьяный катерист перевернул его. Погибло много детей… и они тоже. Это наложило глубокий отпечаток на самого Ноздрина, Валя чуть не лишилась рассудка.

 

В конторе не было главного геолога, Игоря Павловича Мачикина,  мы с ним разъехались, он уехал в РайГРУ в Усть-Неру. Мне сказали, что он велел мне ждать его, он сам хотел дать мне напутствие, отправляя на Сюрампу. Мне вручили проект на работы на Сюрампе и посадили читать в камеральной комнате. Хотелось спать.  Я отпросился, взял проект и пошёл в отведённое мне место в пустующей маленькой квартирке. На следующий день Мачикин не появился и ещё на следующий день я с техником-геологом Колей Огородовым ехал на участок на Сюрампу верхом на низкорослых неторопливых якутских лошадях. На привьюке был закреплён мой скудный скарб ввиде фанерного чемоданчика. Я ехал к первому, теперь уже конкретному, месту работы.  

Отъехав от посёлка полтора километра мы переехали быстрый Тобычан, по довольно хорошей тропе дошли до речки Черняй, меандрировавшей по слегка всхолмленной болотистой местности, пересекли её и вышли к устью речки Евтаги, впадавшей слева в Сюрампу.

На пригорке мы увидели избушку, возле неё складские помещения, несколько железных бочек и другой разбросанный участковый скарб.

На пороге избушки стоял коренастый в меховой безрукавке человек восточного облика. Широкое лицо, монгольский разрез глаз, копна тронутых сединой чёрных волос. Это был дядя Костя-монгол, или иначе Константин Иосифович Болданов, как говорили бывший (до 1938 года) начальник особого отдела Забайкальского военного округа.

До недавнего времени он работал в экспедиции бухгалтером, но после того, как повздорил с начальником экспедиции, сказал, что более как сторожем больше работать не будет. Слово своё он сдержал и до конца своих дней так и работал сторожем. В лагерях он прошёл огонь и воду, ему уголовники пытались проломить череп медным черпаком, он всё прошёл и не согнулся. После ареста жена и сын в Улан-Удэ отказались от него. Его реабилитировали после смерти Сталина, привезли партбилет, он не взял его. Ехать ему было некуда. Позднее мы с Вячеславом Георгиевичем Линёвым забрали его на Адычу. Свой век он закончил в доме престарелых под Якутском.

Дядя Костя пользовался среди рабочей братии и инженерно-технических работников большим авторитетом. Он много выписывал газет и журналов, всегда был в курсе событий происходящих в стране и за рубежом.  Его политические прогнозы практически всегда были безошибочны. Светлая ему память… Его посадили как японского шпиона. Кому-то показалось, что как же это он, свободно владеющий японским и китайским языками, и не шпион …

Дядя Костя постелил нам в углу избушки старые полушубки, ещё что-то, попили чаю и легли спать. За окном переступали с ноги на ногу лошади, жевали и вздыхали… Сорокакилометровый переход верхом не показался мне в тягость. Сказалось то, что и в детстве на Украине я уже сидел в седле, и после третьего курса на практике в Тянь-Шане почти каждый день на лошадях. И, всё же, усталость дала себя знать, спал я крепко.

Утро было субботнее, попив чай, мы с Колей заседлали лошадей и двинулись к лагерю бурового отряда. Перед нами лежало широкое урочище в устье Евтаги. Ближе к нам было болото, а далее белела наледь, занявшая всю долину Сюрампы от борта до борта и не стаявшая за лето. По наледи журчали ручейки, но Коля крепко знал, как и где ехать. Примерно через километр мы минули наледь и вскоре оказались на базе бурового отряда. Когда мы ехали по болоту и через наледь мы там и сям видели бредущих навстречу, но не вместе, а вразброд, людей с ружьями. Я удивился. Коля пояснил:

- Не удивляйся сегодня суббота, а суббота на буровых и воскресенье  выходные, вот и ринулись буровики на озёра на уток охотиться.

Старшим мастером на буровой был Иван Матвеевич Лазо, сухощавый, ростом под метр девяносто, улыбчивый и, в общем-то, показавшийся мне вполне приятным положительным человеком. Встретил он меня радушно. С кем меня тогда поселили в балок я уже не помню. Наступил понедельник, и начались будни.

 

В мои обязанности входила документация буровых скважин. Бурение было ударно-канатное, скважины проходились в мерзлоте. Станки БУ-22 изготавливались на Оротуканском механическом заводе по образцу американских станков типа Speed Star. Станков было три, работали они от девяностосильных немецких электростанций Букау Вольф. Станок, заканчивая очередную скважину, переезжал, обычно оставляя одну свободной точку, вперёд по разведочной линии. За станком перемещались силовые кабели.

 Вместе со станком переезжал промывальщик со своим «бутором» – зумпфами, подставками под них, лотками и многочисленными бачками. Диаметр скважин был 8 дюймов. Буровой шлам поднимался из скважины желонкой, опорожнявшейся в колоду, по которой стекал и смывался в бачок. Промывальщик тут же отмучивал и сливал глину и затем, что называется «на пупу», тащил бачок к зумпфам. Там он оставшийся шлам промывал сначала на железном пробуторочном лотке, а затем доводил на доводочном лотке. Полученный шлих смывался на металлический совок, имевший длинную ручку, и затем сушился на костре. Высушенный шлих ссыпался в специальный пакетик из бумаги крафт - капсюль, на котором надписывалось с какой линии и с какой скважины и глубины взята проба. Если попадались золотинки, они тоже оказывались в капсюле.

В процессе работы вся кавалькада из станков и дизельной, смонтированной на тракторных санях, перемещалась по линии по мере отбурки скважин. Если линия была длинной, то ехали, несмотря на время суток,  и установленные на санях жилые балки и кузница, на которой оттягивались буровые долота, и сани с буровым оборудованием. Просыпался ночью не от того, что зацепляли трос и трактор дёргал и тащил балок, а от того, что вдруг переставали бухать станки и замолкал дизель. Значит надо вставать, одеваться и идти смотреть: что случилось. Чаще всего, станок просто добивал скважину, надо было актировать её и задавать следующую.

В ближайшие выходные Иван предложил идти на охоту на уток на ближайшие озёра. Я с удовольствием согласился. Мне дали тулку-одностволку, патронташ, взяли что перекусить, заварку чая, галеты и пошли. Мы прошли до дяди Костиной подбазы и дальше по Евтаге ещё 5-7 километров. Наконец вышли на озёра. Их окружала чахлая лиственичная поросль, прятаться в которой было довольно трудно. Поэтому подкрадываться к табункам уток было сложно. Всё же Иван подстрелил пару уток. Собаки у нас не было, а лезть в ледяную воду за утками не хотелось. Иван стал привязывать одну палку за другой, имея на конце связки поперечину, и постепенно по воде продвигал связку вперёд. Наконец поперечина оказалась дальше уток. Тогда он стал подтягивать палки обратно к себе, стараясь зацепить уток и дальше тащить их вместе с поперечиной. В конечном итоге затея удалась и мы стали обладателями двух уток.

Ходить за Иваном было сложно. Хоть я был ростом метр  восемьдесят, но за длинными ногами-циркулями Ивана приходилось иногда даже подбегать. Идти он мог сколько угодно, не останавливаясь, чему я потом тоже научился, передышек не делал. Вечером в буровом отряде все ели уток, на охоту то ходили не только мы, и пили бражку, специально приготовленную для этого пира.

Однажды эта бражка, о коварности которой я и не подозревал, меня крепко подвела. Мы уж совсем было с Иваном вышли на охоту. Снарядились и вышли из балка на улицу. Но тут нас позвали в другой балок, где пир уже начался.

-         Заходите, ну …  по-кружечке…

          -  Да мы уж вроде настроились, да и идти не близко, Вы ведь знаете, - сопротивлялись мы.

Уговорили… Кружечка за кружечкой, запели. Проснулся я в патронташе, одетый, правда без болотных сапог, у себя в балке на постели.

В другой раз  Иван сказал, что надо идти дальше, там охота лучше.

-         Куда? – спросил я с интересом.

-         На Каспий и Штаны, это большие озёра, - пояснил он.

 Утром собрались пораньше, подмораживало. Двинулись по хрустящему в лужицах сначала на дороге, а потом между кочками, ледку.

Я не помню, что мы принесли с охоты. Но на Каспии Иван завёл меня в землянку, в которой жил отшельником Щукарь. Настоящего его имени и фамилии, по-моему, никто и не знал. Жили по тайге тогда такие отшельники с именами-кличками. Были Дипломат, Курок, были и другие…  В своё время, отбыв лагеря, они не поехали на материк, видимо не могли они представить себя в той, материковской, жизни. И работать на золотых приисках было им не по нутру. Да и жить среди своих солагерников не хотели, может за кем и должок числился. Вот и жили они отшельниками. Рыбачили, ягоду запасали, а когда становились зимники раз или два выезжали на прииска за продуктами на обмен на рыбу или шкурки горностая, но шкурки – это уже ближе к весне.

Как-то приезжал потом Щукарь к нам на Среднюю Эльгу. За рюмкой (рюмки конечно не в ходу были, пили из эмалированных кружек, в лучшем случае, из стаканов) говорил:

- Рыба в Каспии не везде одинаково водится, особенно щука, она там стоит, - он понижал голос, - где золото есть.

Может, поэтому Щукарём его и прозвали. Может быть.

Через несколько лет под осень скрутила Щукаря язва желудка. Да, видимо, так, что ни вздохнуть, ни охнуть. Добрался он до берега Эльги, связал плот, сплавился. Доплыл до прииска Разведчик, до того места, где была паромная переправа на правый берег Эльги, в посёлок Угловой. Даже на берег плотик вытащил, да тут и умер. Сил до больницы дотащиться уже не хватило.

К октябрю бурение закончилось, станки стащили к дяде Косте на подбазу, их надо было потом везти на ремонт на базу экспедиции на Среднюю Эльгу.

Народ от безделья гудел, все жили в ожидании перемен в связи с наступлением зимы. Однажды на бугре показался одинокий всадник. Прибывший крепкий мужичок оказался  прорабом с громким голосом и странной фамилией - Образок. Он приехал делать разнарядку, кого в ремонтные бригады, кого на шурфовку.

- А тебя я поздравляю, - сказал он, протягивая мне широкую рабочую ладонь. 

Я протянул ему руку не понимая, что к чему.

- Ты остаёшься на шурфовку горным мастером, - и он захохотал.

До меня не сразу дошло, что я остаюсь на зиму в этой тайге один на один с ней и с рабочими шурфовщиками, которые под моим руководством будут «бить шурфы», а я буду эти шурфы документировать, отвечать за использование взрывчатых материалов и вообще отвечать за всё и вся на этом забытом Богом участке и, в то числе, за жизнь людей, находящихся в моём подчинении. Прошло всего без малого два месяца моей работы …

Когда разнарядка заканчивалась начало пуржить, мороз был около тридцати. За буровиками, направляемыми на ремонтные работы на Эльгу, должны были придти по зимнику машины, обычные грузовые. Ивану Лазо не терпелось, он попросился у Образка уйти на базу пешком.

- Куда ты собрался, сказал Образок, - света белого не видно, темнеет быстро, засветло не доберёшься, ещё, не дай Бог, и заблудишься.

- Дорогу я знаю, - самоуверенно сказал Иван, - а, как я хожу, Вы знаете.

Иван утром рано ушёл. Как он дошёл, он мне потом сам рассказывал.

С тропы он особенно не сбивался, благополучно перешёл Черняй и вышел к устью Тобычана. Смеркалось. Эльга была уже подо льдом, но Тобычан бурлил и там, где его воды сливались с водами Эльги, темнела громадная открытая вода, более спокойная, чем в Тобычане, но парящая. Пар тут же уносился порывами ветра вместе с зарядами снега. Иван решил обойти открытую воду по льду Эльги под её правым берегом у прижима. Это ему удалось бы, но он немного не рассчитал и свернул рановато к левому берегу.

- Наконец вижу - впереди чернеет полоса. Ну, думаю, галька - коса выдутая ветром. И я прыгнул на неё со льда.  Прыгнув он оказался в по пояс в чёрной ледяной воде.

Мигом выскочил Иван на берег и, не раздумывая, бросился бежать что есть сил, в посёлок, до которого оставалось ещё полтора километра.

Напомню – пурга и тридцать градусов мороза … Иван ввалился к себе домой навстречу своей молодой жене Ире в клубах пара и наполовину голый. Всё, что было мокрым, превратилось в гремящие замёрзшие лохмотья … Спирт, горячий чай и жена спасли его даже от простуды.

Потом я его спрашивал:

-Иван, а если бы тебе пришлось бежать ещё полтора, до прииска? Добежал бы?

Иван посмотрел на меня и сказал серьёзно:

-Наверно, нет.

Да, наверно, не добежал бы. И наша дальнейшая дружба не состоялась бы. И не было бы у него второго сына, Олега, а бывший к тому времени маленький Иван Иванович, как мы его звали, остался бы сиротой.

 

Шурфовочный участок располагался в одном из левых притоков Сюрампы в 13 километрах от подбазы. Состоял он из нескольких балков, смонтированных на тракторных санях.  К моему появлению там балки были уже привезены, один был отведён под холодный склад, где были расходные продукты, необходимые непродуктовые запасы – бельё спальное, свечи, овёс для единственной лошади – Моряка и прочие припасы. Основные склады были на подбазе под охраной дяди Кости.

Склад взрывчатых материалов (ВМ) располагался на расстоянии. Аммонит и электродетонаторы были в моём ведении, как и взрывная машинка. Аммонит и детонаторы привозили раз в три дня на санях. За их расход тоже ответственным был я.

Свечи были нужны не для освещения помещений, а для проходки шурфов. В шурфах, а они бывали и десять, и двадцать метров, и глубже, было темно. У забоя шурфа делался уступок, на котором закреплялась свечка. При её свете забуривались, а затем заряжались бурки. Из глубокого шурфа даже днём было видно звёздное небо.

Для того чтобы забуриваться использовались ломы, забурники и кувалды. Естественно, рабочие концы ломов и забурников, а также кайл, периодически затуплялись. Тогда их концами засовывали в костёр и накаляли. Костёр разжигали в полубочке (бочке разрезанной пополам поперёк) для экономии дров. В нижней части полубочки делали дырки, в которые и засовывали концы ломов, забурников, кайл. Накаляли их до тех пор, пока они не принимали соломенно-жёлтый цвет. После этого их вынимали и концы «оттягивали» на походной наковальне, затем закаляли в снегу.

В конце первой недели моего пребывания на участке стал вопрос о бане.

- А баня у нас вот в том балке, - сказали мне шурфовщики, - мы уже натопили.

Я заглянул в банный балок. Зрелище было довольно необычное.

Справа стояла, естественно не касаясь стенок, большая железная печка. Она полыхала жаром. На пол метра от неё был сухой тёплый пол, ещё дальше на метр – полтора был мокрый пол, а ещё дальше начинался лёд горкой поднимавшийся к дальним углам балка.

- Как же тут мыться? - спросил я.

- А вот резиновые сапоги, - ответили мне, - наливай в них горячей воды, суй туда ноги и мойся, когда вода в сапогах остынет, вылей и налей снова горячей.

Так и мылись.

Что такое шурфы, как их проходят с применением ВМ, я знал только по учебникам, зато это знали шурфовщики, попавшие в моё подчинение. Мне было дано короткое напутствие и началась моя первая зимняя шурфовка.

Всего шурфовщиков у меня было четырнадцать человек, плюс один каюр и один радист, да и плюс я сам – семнадцатый. Шурфовщики работали «спарками», то есть по два человека на один наряд. На доступную глубину взорванный грунт выкидывали из шурфа лопатой. Затем ставился вороток и грунт поднимался бадьёй. Так же поднимался и спускался человек, либо стоя одной ногой в бадье, либо в петле троса, охватывающей, наподобие стремени, ступню. При спуске надо было свободной ногой время от времени касаться стенки шурфа, чтобы не крутиться. Особенно ценились у шурфовщиков  американские лопаты, оставшиеся со времён ленд-лиза. Цевьё у них было изогнуто, в результате центр тяжести выкидываемой земли находился ниже оси рукоятки лопаты и её в руках держать было проще, удобнее.

Я не помню, кто меня представлял.  Знакомя с радистом – маленького роста мужичком, несколько лет назад после армии приехавшим на заработки на Север, он сказал:

- А это наш маркони, - так, по имени итальянского изобретателя радио, называли на Севере всех радистов. Почему-то не поповыми, а именно марконями. 

Звали радиста Юрой, отличался он прижимистостью. При малом своём весе одну куропатку он делил на два обеда. Естественно, занятым на тяжёлой физически работе шурфовщикам, это казалось верхом скряжничества. Выпить он не отказывался, но своей порцией никогда не делился, в чём я убедился на 7 ноября, когда нам впервые завезли спиртное. Впрочем, радистом был он хорошим, а нам, оторванным от экспедиции, это было и надо.

Среди шурфовщиков был народ разный. Это были и бывшие зэки, прибывшие через Магадан по этапу, и бывшие власовцы, и более молодые ребята, приехавшие сюда по комсомольскому набору. Все были в равных условиях. Каких то попыток верховодить не было. Тайга всех равняла. К жмотничеству радиста относились снисходительно, посмеиваясь. Меня, мальчишку с тонкой шеей, не сговариваясь, стали называть Николаичем.

Вскоре оборудование бурового отряда было в основном вывезено на базу экспедиции. У дяди Кости стало тихо. Завхоз, в ведении которой были продуктовый и материальный склады, чаще, чем на подбазе, бывала в экспедиции. Тогда дядя Костя сам выдавал, что было надо, по заявке. За всем ездили на санях. Запрягали Моряка. Труднее всего было перебираться через наледь. Вода по ней шла круглый год, в том числе и в самые сильные морозы, и каждый раз в новом месте. Поэтому каждую поездку через наледь надо было прокладывать новую дорогу. Надо сказать, что местами можно было ухнуть в воду и на метр, тогда беда. Чаще всего, наледь была окутана туманом, который поднимался от незамёрзшей воды.

Был один способ – как не промочить ноги. Когда подходили к наледи, к самой воде, снимали один валенок и, обмакнув его в воде, быстро вытаскивали наверх. Валенок не успевал промокнуть, но тут же покрывался ледяной коркой. Так делалось раза три и валенок становился непромокаемым. Потом эта процедура повторялась со вторым валенком. После этого можно было спокойно идти по воде.

Надо было по всем правилам оборудовать склад взрывчатых материалов. Сделали изгородь из жердей, подобие  ворот. Начальник шурфовочной партии Владимир Иванович Морозов по рации спросил: что ещё требуется для оборудования склада и нормальной шурфовки. Я тут же передал перечень на страничку. В ответ принял радиограмму: выходят на подбазу трактора – везут всё необходимое, встречайте.

 Я вышел пешком, чтобы потом, отобрав всё необходимое, прислать сани. Вечерело, поднималась позёмка. Мы пили с дядей Костей чай, когда услышали шум моторов. Подошли два трактора, на форкопе у одного была бочка с соляркой и …  больше ничего. Тогда я впервые психанул и решил идти домой.

- Куда ты, - отговаривал дядя Костя, - вот-вот станет совсем темно, над наледью пар, начнёшь блудить, замёрзнешь.

Но упрямство взяло верх над благоразумием, и я пошёл. Всё то я прошёл, и валенки намочил как надо, да начался буран. Тяжёлые, обледеневшие валенки на ногах, мороз с ветром, который всё пытался завернуть в лицо, делали своё дело. Тринадцать километров оказались тяжёлыми. В жарко натопленный балок я уже не вошёл, а ввалился. Валенки с меня стаскивали и помогали раздеться. После тёплого чая, я уснул, как убитый. Это был урок, Север не любит необдуманных поступков.

 

Быт на участке, казалось бы, был ничем не примечательным. Но для меня всё было внове. Дни становились короче. По первым двум разведочным линиям «зарезали» шурфы. Зарезали – это значит начали их проходить. Проходить – это значит начали углублять. Шурфовщики, где было побольше в грунте льда, – ломами, а где поменьше забурниками и кувалдой бурили в забое шурфа бурки глубиной 25, а где было можно, и более 40 сантиметров. В бурки закладывался аммонит и электродетонатор. Провода тянулись в укрытие, там съёмной рукояткой создавалось напряжение на контактах взрывной машинки, они замыкались и происходил взрыв. Перед взрывом я трижды свистел в свисток, дополнительно предупреждая шурфовщиков и окружающую тайгу о предстоящем взрыве. В воздух летели обломки взорванной породы, они иногда тоже свистели, шлёпаясь в снег. Снег терял белизну, покров его нарушался и, сразу становилось видно, что в нетронутую тайгу пришёл Человек.

То,  что мы называли тайгой, сосем непохоже на черневую сибирскую тайгу. В долинах ручьёв в основном росли чахлые тонкие лиственицы. Суровый северный ветер заставлял их бороться за своё существование, древесина их закручивалась винтом. Отдельные более крупные лиственицы тоже обладали такой древесиной, дрова из них было трудновато колоть, но горели и грели они, прекрасно. Более мощный лес теснился к руслам ручьёв. В низовьях Сюрампы, где она трассировала крупный тектонический разлом, среди вечно мёрзлых пород были талики. Там тайга была помощнее и там располагалась «лесная», где жившие в двух-трёх зимовьях лесорубы заготавливали лес для строительства и на дрова. Лес готовили и летом и зимой. Штабелевали брёвна у береговых обрывов. Зимой туда подходили машины, брёвна скатывались с обрыва на лесовозы и лес вывозился на базу экспедиции.

Для себя мы лес на дрова заготавливали сами. После работы, идя с разведочной шурфовочной  линии, каждый, а у каждого всегда за поясом был топор, выбирал лесину, рубил её и нёс домой к своему балку. На растопку выбирали сухое дерево (сухостоину), за которым приходилось лезть по снегу иногда достаточно далеко.

Чтобы поддерживать в балках тепло, днём прибегали с работы подтапливать, а, если линия была далеко, то оставляли кого-нибудь, по очереди, дневальным. У меня обычно подтапливал каюр, в этом отношении мне было проще. Варили еду в каждом балке только для своих обитателей. Естественно, жили в балках люди по привязанности, старой дружбе, сходности характеров. Хотя и всяко бывало.

 В одном из балков жил Володя, бывший вор-щипач (карманник). Спал он на верхних нарах. Надо сказать, что верхние нары представляли собой откидывающиеся, сделанные из железных труб, рамы с натянутым на них брезентом. В балках двери были с торца, слева от входа стояла большая железная печь, на печи готовили пищу, а за ней на стенке обычно сохла одежда после рабочего дня. Слева же посередине балка было небольшое окошко, возле него впритык стоял стол.

Так вот Володя обладал необычайной чувствительностью. Если войти в балок тихо ночью и шёпотом произнести его имя, он моментально просыпался, вскакивал и был совершенно бодрым. Он был клептоманом. Когда он приходил ко мне с какой-нибудь просьбой, вопросом, он не мог ничего не стащить. Это могла быть вилка, ложка, какая-нибудь другая мелочь. Потом ребята из балка, где он жил, приносили всё обратно. Говорил он скороговоркой, но больше молчал, работал хорошо, был двужильным.

-         Ну, что ты такой? – подсмеивались над ним ребята.

-       Приезжай к нам в Ульяновск и тебя в дурдом посадят, – как правило, отвечал он.

В одном из балков жил Рыжий. Я не помню его фамилии. Рыжий, да и всё, все так его звали. Как то зашёл он ко мне в балок с завязанным горлом:

-         Николаич, простыл, горло болит, дай анальгинчику.

Все лекарства были в моём ведении, впрочем никто до этого не болел, это был первый случай (тайга-то стерильная).  Я дал анальгин. Так прошло несколько дней. Наконец мне сказали:

- Не давай, Николаич, ему лекарства, он таблетки сразу не пьёт, а собирает их, потом съедает все сразу и ходит очумелый. Кто его знает, что от него ожидать в этом случае.

Я перестал давать ему анальгин, горло сразу перестало болеть.

 

Моряк – типичная якутская лошадь. Это монголка, но в отличие от своих сородичей, например киргизских лошадей, обладающих горячей кровью, якутские лошадки неторопливы, спокойны. Под седлом нужны усилия, чтобы заставить их перейти с шага на рысь, а уж в галоп тем более. Густая шерсть позволяет сохранять тепло даже в самые лютые морозы. Зимой лошади тебенюют, иначе говоря, копытят, то есть разгребают передними ногами снег и едят оказавшуюся под снегом траву. Поэтому якуты испокон веков сено не заготавливали, полностью полагаясь на самих лошадей.

Кстати якутские коровы тоже тебенюют и им тоже сено не заготавливалось. Правда, молока они дают немного, доят их реже, но зато и уход за ними проще. В тридцатые годы безграмотные руководители решили улучшить породу якутских низкорослых коров. Завезли быков семменталов. Поскольку эти быки очень крупные, при случке они нередко ломали хребты коровам. Роды у коров были трудными, так как у телят были несоразмерно крупные головы. И, наконец, выросшее помесное поголовье не умело тебеневать и требовало заготовки сена и сооружения стойл, которые не требовались якутским коровам.

На Индигирке, в связи с незначительным травостоем в тех местах, где мы работали, сено мы всё же готовили и им с овсом подкармливали  лошадей. Но стремление тебеневать от этого у лошадей не пропадало. Лошади якутские всеядны. Однажды я на пробу дал Моряку кусок хлеба, густо намазанный мясным паштетом,  Моряк съел и выпрашивал ещё добавку.

На базе экспедиции, в Средней Эльге, по утрам можно было видеть лошадей, разгребавших ногами помойки, выискивавших там что-либо съестное, не обязательно растительного происхождения. Иногда эта процедура имела печальные последствия. Нога лошади попадала в консервную банку, лошадь не могла, естественно, её снять сама, а банка, налезая всё дальше на копыто, подрезала ей стрелку. Лошадь после этого на несколько дней выходила из строя.

В середине зимы к нам прислали ещё двух молодых парней на шурфовку. Поселив их и выдав постельное бельё и инструмент, я снабдил их также продуктами. Это были сухие лук и картошка, прессованные в кругах, из фанерных бочек, мука, сливочное и подсолнечное масло, различные консервы и мороженое мясо. Отпуская их, я сказал им, чтобы они разместили всё это так, чтобы не достал Моряк. Они, видимо решили, что я пошутил,  и всё, что должно было храниться на холоде, сложили в ящик, прибитый к балку чуть пониже крыши.

Утром они снова пришли за продуктами …

Моряк съел сухие лук и картошку, макароны, муку (уж их то можно было хранить под нарами), обгрыз мясо с костей и не столько съел, сколько извозил сливочное масло.

Однажды, уже ночью, я вышел из балка. Стояла безветренная, безоблачная  морозная ночь. Тихо потрескивали кристаллизующиеся в воздухе кристаллики льда. Лиственницы стояли не шелохнувшись. Темнели силуэты застывших в снегу сопок. Что-то необычное, неземное было во всём этом. Впервые, и во всём своём величии, я увидел Северное Сияние. Нигде после и никогда больше я не видел такого. То, что я увидел, можно называть только с большой буквы.

От горизонта к центру Неба протягивались цветные сполохи, они то укорачивались, то удлинялись. Одновременно сполохи как бы перекатывались своими основаниями по горизонту, непрестанно меняя свою то интенсивную, то нежно голубую окраску. 

Центр Неба представлял собой совершенно чёрную круглую дыру довольно значительных размеров. Дыра имела очень чёткие края. От этих краёв вниз к горизонту спускались встречные сполохи, которые так же, как и поднимающиеся от горизонта переливались и играли цветами радуги. Синеголубые, нежные зеленоватые, оранжевые цвета разукрашивали весь небесный шатёр. Сполохи, поднимающиеся от горизонта и тянущиеся от чёрной дыры к горизонту, казалось, делали колоссальные усилия, чтобы встретиться, сомкнуться, как руки ищущие друг друга в безмолвном пространстве. И никак не могли встретиться.

Я стоял завороженный. Внимать можно было вечно этой вселенской картине. Только мороз, постепенно забиравшийся под шубу, заставил уйти в балок.

Однажды, в конце января с редкими машинами приехал главный геолог экспедиции Игорь Павлович Мачикин. Это была первая моя встреча с ним. Небольшого роста, говорящий негромко, грамотно, он приехал, чтобы познакомиться со мной, посмотреть участок и оценить организацию и ход работ. Утром, когда уже светало, мы пошли с ним на дальнюю поисковую линию в верховьях одного из левых притоков Сюрампы.  Впоследствии оказалось, что место заложения линии было выбрано неудачно, – верховья долины были завалены крупными глыбами песчаников и сланцев, сцементированных льдом, шурфы остались недобитыми. К тому времени, когда мы поднялись к верховью ручья, сзади нас из-за сопок выглянуло солнце. Оно осветило сначала верхушки, а затем и полностью лиственницы, росшие по правому борту ручья. Серые замёрзшие деревья вдруг вспыхнули ярким розовым светом. Оказалось, что деревья все, вплоть до самой маленькой веточки обросли ледяными иглами длиной пять-семь сантиметров. Деревья выглядели мохнатыми, солнечные лучи преломлялись в каждой иголочке.  Картина была великолепной …

- Где мой фотоаппарат …, - сказал Игорь Павлович, - всегда я беру его с собой, а тут не взял …

Позже, когда я был уже на Средней  Эльге, в посёлке, Игорь Павлович показывал мне свои фотоработы. Это были художественные произведения, фотографировал он профессионально.

Игорь Павлович в войну воевал лётчиком, кажется истребителем, имел тяжёлое ранение в голову и, как следствие, периодически страдал суровыми головными болями. Детей у них с женой не было и, видимо, занятие фотографией стало той отдушиной, которая позволяла жить не только геологией и утолять духовные потребности. Уход в мир прекрасного облегчал его страдания, на которые он, впрочем, никому не жаловался.

Много-много лет позже мне пришлось знакомиться с геологией Афганистана. Среди авторов отчётов о геологоразведочных работах мне встретилась фамилия Игоря Павловича Мачикина.

Буровые и шурфовочные работы в бассейне Сюрампы существенных положительных результатов не дали. При промывке шурфов в одном из левых притоков Сюрампы, то ли Лагерном, то ли Вороне, один шурф глубиной за 36 метров оказался не добитым, т. к. в самом низу он вошёл в талики, вода «аж журчала» по забою. Но именно здесь было встречено хорошее золото. Можно предположить, что шурф прямо попал в золотоносную зону. Мне  не удалось в летнее время обегать прилегающие склоны, чтобы осмотреть их с точки зрения рудного золота, а жаль.

 

Приезд Игоря Павловича на Сюрампу, видимо, и определил моё следующее назначение геологом в Базовскую рудную партию.

В начале февраля в помощь мне на участок прибыл горный мастер Андрей Рукавчук и взрывник Сергей Мирошников.  Рукавчук был из спецпереселенцев. Привезли его с Западной Украины. Потом он окончил курсы горных мастеров в Магадане и работал в Эльгинской экспедиции. Андрей хорошо знал своё дело и умел обращаться с разношёрстным контингентом рабочих. Привезли его на Колыму ещё совсем молодым. С его слов в период оккупации Западной Украины немцами его, шестнадцатилетнего парня,  немцы определили в отряд будущих полицаев, что-то вроде юнгштурмовских отрядов. Одели в форму, дали деревянные ружья и хорошо кормили. Это с его слов, а вглубь я не лез. Дело он знал и делал его добросовестно, что было главным.

Ещё через некоторое время поступила радиограмма, извещавшая меня о предстоящем отъезде с участка.

По моей просьбе с оказией мне прислали две бутылки спирта, чтобы сделать отвальную. Умудрённый опытом Андрей изготовил из спирта брусничный напиток, получилось пять бутылок. Понемногу досталось всем.

Утром Моряк потихоньку довёз меня до дяди Кости, а вскоре пришла машина, на которой приехал главный инженер экспедиции Иван Никитич Иноземцев.  На следующее утро, мы поехали зимником на Среднюю Эльгу. В кабине мне места не досталось. Меня посадили в открытый кузов за кабиной. Был я в заячьих носках и в валенках, в меховом геологическом костюме. Сверху на меня надели тулуп, поднятый высокий воротник которого защищал от ветра во время движения. Мороз был всего градусов сорок пять, но, несмотря на это, и на принятые меры по моему одеванию, Иван Никитич принял и дополнительные меры. Через каждые десять километров, а ехали всего более сорока километров, машина останавливалась и, через пару минут, дверка кабины открывалась, Иван Никитич вылезал на подножку и протягивал мне стакан водки  с какой то минимальной закуской.

Как ни странно, на Среднюю Эльгу я приехал трезвый, отрезвлял мороз. Иван Никитич на первое время поселил меня у себя. Его только что назначили в Эльгинскую экспедицию после отпуска главным инженером, семья его ещё не приехала. Потом пришёл ещё кто то и мы сели играть в преферанс.  Всё же переезд сморил меня и игру мы закончили.

Следует сказать, что в те времена, как правило, отпуск давался раз в три года, но с оплачиваемой дорогой самому работнику и его семье. Отпуск достигал полу года. Пол года экспедиция без главного геолога или главного инженера работать не могла. Поэтому, уезжая в отпуск, они складывали свои немудрёные пожитки и сдавали их на склад до приезда.

Но тут вступали в силу дальстроевские принципы: главный инженер, уходя в отпуск, знал, что по возвращении он обязательно будет поставлен на должность главного геолога и, тоже обязательно, в другую экспедицию, и наоборот главный геолог по возвращении из отпуска становился главным инженером. Так в Дальстрое ковались руководящие кадры экспедиций. И в этом были в те времена прямые смысл и польза. Кругозор расширялся, быстрее нарабатывался опыт, не образовывались устоявшиеся дружески панибратские связи, способствующие созданию обстановки безответственности и разгильдяйства.

 

Начальником экспедиции был Стёпин. Каждое утро он вставал рано и уже в 6 часов обходил базу и наводил страх на сторожей и порядок. Про него сложили частушку:

Если хочешь заработать,

Приезжай на Колыму.

Дорогой товарищ Стёпин

Вас пошлёт на Дагану…

Дагана считалась самым гиблым местом на территории деятельности экспедиции.

Стёпина сменил Шинкаренко. Нормировщиком был спецпереселенец Кучеренко – крупный плотный в соку мужчина. Ребята говорили, что как-то он показывал свои фотографии в эсесовской офицерской форме. Но… не пойман, не вор.

Подпившая, вся в татуировках промывальщица Лёлька Иванова, из которой частушки могли литься нескончаемым потоком, как то в конторе запела:

Кучеренко сел в машину,

Шинкаренко у руля,

Собрались два разъ….я

И не знают ни х…

Причиной тому была их поездка в Усть-Неру, во время которой они ухитрились на повороте из посёлка на аэропортовскую дорогу посадить машину на пенёк от спиленного телеграфного столба.

Из камералки выскочил Аркадий Гершевич:

- Тихо, Лёлька, тихо… На что она продолжила:

…………………………

…………………………

А Гершевич в коридоре

Мандавошками трясёт.

 

Летом 1961 года к берегу возле Средней Эльги причалили один за другим плоты. Это сплавился состав Вехне-Адычанской, ликвидированной, партии. Плоты вязались тогда из брёвен, на них ставилась коряжина, пень с растопыренными корневищами, между корней вставлялось длинное весло – правило. На таких плотах они спускались по Эльге от устья Уточана, в том числе через перекаты.

На плотах приплыли А.И. Гершевич, Юра и Рая Крапивины, главный бухгалтер Володя Ковальчук с красавицей женой, Витя Никитин, по прозвищу «не пыли пехота» и многие другие. Аркадий Исаевич Гершевич и был назначен в экспедиции руководителем камеральной группы. До последних его дней меня связывала с ним крепкая дружба, как и с Юрой Крапивиным.

Скважины ударно-канатного бурения на Верхней Адыче «провалились» на 180 метров.  Это была щебнистая с жёлтой глиной толща, повидимому, кора выветривания. Скважины не дошли до коренных пород.

Главным бухгалтером экспедиции был Павел Харитонович Кайтуков, попавший на север по тем же обстоятельствам, что и Рукавчук, но только из Осетии. Из Осетии был также Магомед Цориев, прекрасный картограф. Как только это стало возможным, он тут же уехал на родину. До Гершевича камеральную группу возглавлял Николай Иванович Костин.. В отдельной комнатушке был расположен золотой кабинет, в котором обрабатывалось и хранилось до отправки в Усть-Неру всё золото, находившееся в пробах. Хозяйкой в этом кабинете была Алла Гусакова.

 

Долина Эльги когда-то была покрыта девственным лесом. Могучие лиственницы, широко распустив над слоем вечной мерзлоты цепкие корни, как бы взявшись под землёй за руки, противостояли крепким ветрам, снежным метелям.

Ближе к воде, там, где и на зиму остаются непромерзающие талики, теснились тополя, ершились заросли краснотала. Птичий гомон наполнял леса летом, лось и кабарга были там привычны…

Но, неумолимая поступь золотодобычи изменила облик долины. Обширные вырубки ощетинились пнями, лиственичный лес ушёл на постройки, дрова, шахтный крепёжник. Маленькими пародиями сопок возвысились отвалы промытой породы, рваными ранами застыла развороченная карьерами земля, ровными линиями поперёк долин рек и ручьёв легли ряды шурфов и скважин, пройденных геологами, искавшими россыпи золота.

Посёлок Средняя Эльга распологался в 1,5 километрах от центрального посёлка прииска Разведчик выше по течению реки Эльги. Напротив посёлка по правому берегу реки был прижим, а несколько ниже впадал ручей Угловой. В его долине был одноимённый участок прииска отрабатывавший долинную россыпь, а напротив посёлка, тоже справа, впадал ручей Базовский.

Возле прииска Разведчик левый и правый берег были связаны лёгким паромом, который ходил по тросу, тянуть его надо было руками. Такие паромы, только поменьше были в моём детстве на Украине в городе Белая Церковь. Там паромы перевозили людей через речку Рось из города в правобережное село Заречье. Наш паром перевозил только людей и ручной лёгкий груз.

Ручей Базовский протяжённостью всего полтора километра, но добыто было из него к тому времени россыпного золота шесть тонн. Ручей трассирует золотоносную зону разлома. Верховья его как бы срезаны и опущены метров на сто, а может и более, и находятся уже в пределах приразломной впадины ручья Промежуточного.

Наряду с основной россыпью, берущей начало от вскрытой богатой рудной зоны Восточной на перевале из ручья Базовского в ручей Левый Промежуточный и отработанной, в основном, открытым способом, существовала и богатая погребённая россыпь, отработанная подземным способом из наклонных шахт. Погребённый каньон, к которому она была приурочена, видимо образовался по другой, параллельной рудоносной зоне.

Рассказывали, что содержания золота в россыпях были таковы, что бортовое содержание золота при подземной отработке составляло десять грамм на кубометр породы.  Отрабатывали заключённые. Десятники, выполнявшие функции горных мастеров, тоже были из их числа. Если начальство устанавливало, что десятники допускали выемку золотоносной породы с содержанием золота менее десяти грамм на кубометр, их признавали вредителями и тут же расстреливали.  Также рассказывали, что дневной съём золота еле увозила пароконная телега.

В это легко было поверить, т. к. при обследовании траншеи, пройденной по рудной зоне на перевале, видимое золото было крупным и обильным, содержания его на тонну достигали сотен грамм. Это были остатки вторичной зоны золотого обогащения. Впоследствии, до глубины четыре-пять метров она была хищнически отработана прииском Разведчик. Делался массовый взрыв, а затем толпа женщин ходила и собирала разбросанные куски кварца с золотом.

Далеко от реки, километров за десять, в широком урочище у подножья гор спрятался от северных ветров за широкой спиной отвала промытой гальки маленький временный посёлок геологов: три вагончика на деревянных с подведёнными железными полосами-подрезами санях да пара шатровых палаток. И посёлком то назвать неудобно, но здесь жил, хоть и маленький, но дружный, коллектив. Это и была Базовская партия.

Возглавлял её Лёша Мосягин. Он был года на три старше меня. Лёша окончил шахтостроительный факультет Свердловского горного института, сам он, кажется, родом был из Миасса. Где-то на Урале у него остались жена и дочь, а он оказался на Севере.  Лёша был хорошим организатором, он мог не только рассказать и показать, но и выполнить любую рабочую работу.

Забегая вперёд, расскажу, что по окончании работ Базовской партии Лёша ушёл на работу на прииск Нелькан на участок Нижний Тарын на шахтную разработку россыпей. Второго мая 1963 года на работу не вышел взрывник. Лёша решил отпалить забой сам с помощником взрывника. Паление было огневое. Они зарядили шпуры. Подожгли врубовые шпуры, в это время погас свет, а в темноте ощущение времени теряется. Впоследствии нашли много горелых спичек… Они не успели зажечь нижние и верхние шпуры, врубовые бросили им породу в лицо и грудь…

С моим прибытием началась проходка канав. Пока окончательно не наступило лето, мы расчистили и продолжили траншею на зоне Восточной. Канавы проходились с применением взрывчатки «на выброс». Такой способ позволял ускорить проходку и минимально сократить мускульный труд канавщиков. Летом проходка и документация канав проводились ночью. Было прохладнее и было меньше комаров. Ночи были светлые. Канавщики под моим руководством и с моим участием по встреченным рудным жилам и зонам отбирали пробы, которые мы все потом на плечах стаскивали в посёлок.

Аммонит поступал в ящиках по 40 килограмм. Ящики разбивали, мешки с аммонитом заносили на склоны и водоразделы к канавам на плечах или в рюкзаках. Это делал и я, когда шёл документировать. Аммонит брали с приискового склада на участке Промежуточном. Этот участок находился от нашего посёлка в полутора километрах в широкой долине одноимённого ручья на сравнительно сухом холме. Там был лагерь строгого режима, который существовал до 1964 года. На разработке россыпей работали и зэки, и волноотпущенники, и вольнонаёмные.

Всё вроде у нас хватало, но некому было возить взрывчатку со склада на приисковом участке. Да дровишки надо бы возить, да иногда из магазина свежий хлеб и продукты. В общем, нужна была лошадь, нужен был каюр. Каюрами у нас называли любых людей, обслуживающих лошадей, так уж повелось на Севере.

И вот, однажды, когда ещё не прошёл лёд на Эльге и не сошёл снег, часа в три дня, к вагончику подъехала лошадь, запряжённая в маленькие санки-розвальни. Из них вылез одетый в тулуп до пят каюр и зашёл в вагончик. Когда он снял тулуп, шапку и рукавицы, то мы увидели, что это молодой парень, худенький, с продолговатым смуглым лицом, тёмными бровями и такими же тёмными с каштановым отливом зачёсанными назад волосами. Карие глаза его были с каким то неуловимым печальным выражением. Голос был негромким, певучим и с первых слов я узнал в нём украинца.

Мы усадили его пить чай, разговорились. Он казался лет двадцати пяти. Когда он взял в руку кружку, мы увидели, что у него нехватает на нескольких пальцах крайних фаланг, то же и на другой руке. Было ясно – обморожение.

- Как же ты управляешься с лошадью, - спросил я.

- Да, привык.

Мне стало не по себе. Я хорошо представлял себе, как зябко здоровому то на морозе негнущимися пальцами прилаживать сбрую, запрягать, распрягать, да и вообще работать с лошадью. Ведь в перчатках, в рукавицах, тем более, этого не сделаешь. А ведь ему самому и погрузить надо и лошадь покормить, напоить….

Он опустил глаза:

- Я справлюсь, сказал он так, как будто мы могли не принять его, прогнать.

- Как же тебя угораздило, - вновь обратился я к нему.

- Да как… сами же знаете, как это бывает… по пьянке…

- Так тебе надо бы другую работу, где-нибудь в тепле.

- А я больше ничего не умею, а лошади… так то ж с детства…

- Ну… писать то, считать можешь? В нормировщики бы учеником пошёл или ещё куда. Знаешь, у нас же многие нормировщики из рабочих, из шурфовщиков вышли. И ты бы научился.

- У меня же только четыре класса, я не смогу, - тихо ответил он.

- Так домой ехал бы, ты ведь с Украины, там бы работал, а здесь в наши то морозы трудно. Откуда ты родом? – спросил я.

- Я с Западной, с под Драгобыча. Так уж получилось,  что не выучился. Нас у мамки четверо было, а батько Бог зна где. А потом в армию попал.

- А на север как? - вновь спросил я.

- Посмотреть хотел… А теперь куда я вот такой, к мамке то… Как увидит… Лучше тут буду… Я ей денег посылаю, - сказал он, как бы оправдываясь.

- И всё же, ехал бы лучше на родину, там бы лучше было.

Но, видно не я один говорил ему это, или уверенности в моих словах не было, но он только покачал головой.

Уже потом мне рассказывали, что Кольке Едаменко, так звали нашего каюра, уже не двадцать пять, а двадцать восемь, что приехал он после армии, каюрил и каюр был хороший, что знают его уже лет семь, что несчастье с ним случилось на втором году его пребывания на севере.

Всё случилось очень просто. Подвыпил он с крепкими ребятами, которым может и по два литра можно было бы влить в глотку, а они б только бы краснели, а до дому его не довели. Сам же он почти уж дошёл до дома, да прислонился к палянице дров… Затащили его, когда за дровами вышли, а пальцы спасти полностью не удалось.

Колька улыбнулся:

- Да Вы не думайте, я всё делаю, а конь то мой, он ко мне привык. Моряком зовут. Он послушный. Вот, как встаю с саней, и он встаёт. Ни за что не пойдёт, пока в сани не сяду, даже если кто гнать будет, а без меня не тронется.

И в глазах Кольки и в мягких словах его чувствовалась и маленькая затаённая гордость, и детская похвальба и искринки смеха.

И мы стали работать вместе… А Моряк оказался тем самым Моряком, который был на Сюрампе.

За сезон 1961 года мы уточнили структуру Базовского рудного поля, но богатых рудных тел, кроме известной зоны Восточной, не выявили.  Золотоносная зона на северо-западе погружалась по ручью Жильному под левый борт Углового, а в юго-восточном направлении под правый борт ручья Правого Промежуточного. Это перспективный объект на будущее.

В тот год лето было неплохое, даже жаркие дни бывали, хотя и дождички перепадали. В начале сентября было сухо, по ночам заморозки.

Начало сентября на Индигирке – конец лету, начало зиме. Осени-то здесь почти и не бывает, если только лето не дождливое, а то всё лето как одна большая осень. В первых числах вершины сопок уже белеют. Числу к семнадцатому  ложится снег, а нет снега, так мороз и без него своё возьмёт.

 

Так вот, лето кончилось. Хмурое небо посылало нам первые снежинки, а перед нами была поставлена новая задача: пройти на перевале два глубоких шурфа по богатой Восточной зоне. В очередное воскресенье к нам добрался пешком начальник экспедиции Илья Николаевич Билибин (однофамилец известного геолога Ю.А. Билибина) и мы договорились, чем поможет нам экспедиция, что и как мы будем делать.

Для выполнения задания было решено оставить восемь человек – четырёх горняков-проходчиков, одного компрессорщика (он же механизатор – мастер на все руки), одного каюра, одного геолога, то есть меня, и начальника нашей маленькой партии Лёшу Мосягина. Мы переговорили с нашими рабочими, договорились, кто останется бить эти, не совсем обычные, шурфы и потихоньку стали готовиться к новой работе.

На перевале зимой конечно не так весело, как в долине, но там основные работы, и мы с Лёшей решили свою старенькую будку на полозьях затащить на перевал. Рабочие наши решили остаться внизу и зимовать за неимением второй будки в шатровой палатке. Там были поставлены нары, стол с двумя скамьями вдоль него, конечно большая железная печка, отведено место для умывальника и для сушки робы.

Мы договорились на приисковом участке и к нам пришёл трактор, чтобы затащить нашу будку на перевал. (Это стоило нам дефицитной бутылки спирта.) Но не тут-то было.  Как трактор не пыжился, ухватившись за стальные водила, стронуть будку с места он не смог.  За два года стояния за высоким галечным отвалом, закрывавшим её от северного ветра, будка глубоко осела в образовавшиеся от протаивания ложбинки и, кроме того, её цепко держала уже образовавшаяся корка замёрзшей земли. Пришлось вокруг саней завести широкую петлю из троса и потянуть её трактором.

 Трос натянулся, тракторист, глядя в заднее стекло кабины, поработал рычагами и трос медленно пополз под полозьями, подрезая их от земли. Трактор, елозя на твёрдо-жидкой болотине, медленно продвигался вперёд и, когда петля выскочила из-под будки, остановился. Трос тут же был отцеплен и тракторист сдал назад, быстро зацепили водила, крикнули «пошёл» и будка, выворачивая комья мёрзлой земли, выползла из своего пристанища. Шаг за шагом (мы шли пешком за будкой) мы, кроша ночной ледок на лужах, продвигались к цели.

Переехав ручей Обрыв, сделали резкий правый поворот и  поползли по дороге на гору. Уже на первой петле серпантина наша будка приняла форму параллелепипеда и в таком виде заехала вслед за трактором на перевал. Только тогда, когда её поставили на место, она приняла надлежащий ей первоначальный вид. Тракторист не долго задерживался на перевале и, взяв драгоценную бутылку, уехал. Вскоре рокот мотора и вовсе затих где-то вдали.

Мы с Лёшей обошли вокруг будку, она стояла непривычно высоко на твёрдом грунте. Это были коренные породы, сланцы, - днище отработанной россыпи, отвалы промытого галечника громоздились рядом, создавая холмистый пейзаж, напоминавший кучи кирпича, нагромождённые на месте разбомбленных домов. Кое-где из них торчали какие-то брёвна, палки, искорёженное железо. Как похоже… Прямо перед будкой я поднял два-три обломка кварца. В одном из них жёлтым блеском отливали вкрапленники золота величиной со спичечную головку. Я понял, что кварц этот был выброшен при пробной хищнической отработке жилы, которую нам предстояло разведывать.

Чтобы залезть в будку пришлось подставить чурбачок, открыть с него дверь и только тогда удалось проникнуть в неё.  Внутри будка представляла собой поле битвы.  Все наши вещи – постели и завёрнутые в них радиоприёмник «Родина» и рация, кастрюли и сковородки и всё остальное, даже печка сдвинулись и всё это, как и стол и нары, всё было усыпано вывалившимися сквозь щели в стенах опилками. Это было самым печальным, так как мы с Лёшей поняли, что это вытряслись скудные остатки утеплителя, который когда-то был засыпан в двойные дощатые стенки вагончика.

Ветерок, пробегающий над перевалом, ещё не зимний, не морозный, казалось, не замечал почерневших от времени стен вагончика и ласково шелестел обрывками бумаги, которой был обит потолок нашего жилища.

- Лёша, давай оборвём перво-наперво эту дурацкую бумагу, а то она действует на нервы, - сказал я.

- Давай, - это была наша первая акция по подготовке к зиме, вернее к зимовке и работе на перевале.

Мы быстро прибрали в будке, поправили печку и расставили в привычном порядке нашу скудную утварь, в основном сколоченную из аммонитных ящиков, радиоприёмник, рацию. К вагончику у нас была привязана длинная жердь, специально заготовленная ещё внизу. Мы прицепили к ней антенну и водрузили на ближайший отвал. Связь была установлена. В печи уже бился огонь, сколько у нас внизу было заготовлено дров, мы все привезли с собой, в вагончике стало тепло. Еда на первое время тоже была сварена там, внизу, так, что осталось только её подогреть, и можно было приступать к обеду (или ужину, это теперь было всё одно).

Ночью мы спали крепко, постепенно всё глубже зарываясь в ватные спальные мешки. Утром, когда я высунул нос из спального мешка, в тусклом свете керосиновой лампы увидел пар, выходящий у меня изо рта, угадал за перегородкой, которая не доходила до пола, уже напялившего на голое тело телогрейку, Лёшу, копошащегося у печки.

- Что не зажигается? – спросил я.

- Не хочет, - буркнул он.

- Сделай петушки, - посоветовал я, не вылезая из мешка.

- Да щепок сухих не осталось, надо бы бензинчику на растопку.

Он распрямился и вдруг быстро раскрыл дверь и нырнул в предутреннюю темноту. Через несколько минут он вернулся  с консервной банкой, держа её за отогнутую задиристую крышку. Он плеснул из неё в печь, заглянул в неё, выплеснул туда же остатки и банку отставил. В руках у него появились спички, он зажёг одну,  бросил в печь. В ту же минуту он отстранился от выскочившего оттуда огня, захлопнул дверку и прижмурил глаза, а в печи уже буйствовало пламя. Оно, казалось, не умещалось в ней, не успевало вылететь в трубу и пыталось выскочить навстречу тянущемуся в печь сквозь поддувало воздуху, наружу. Поэтому в чреве печки раздавалось прерывистое урчание – бу-бу-бу-бу, а из поддувала выскакивало в такт пламя со звуком пых-пых-пых-пых… Или, что-то на подобии…

С этого времени мы всегда держали к утру растопку. В печку на ночь накладывали дрова и плотно закрывали поддувало. К утренней растопке с вечера готовили петушки, для которых специально сушили поленья с прямой древесиной. Петушки это сухие щепки с недоконца наструганными тонкими завитушками – стружками.  На всякий случай имели и «пых-пых», - это была банка, но уже не с опасным бензином, а с соляркой и смоченной в ней ветошью. Зимой мы, как правило, ночью не подтапливали, спали крепко.

Выпал первый снежок, холодало. Разметили места для зарезки шурфов, начали их проходку, вручную, пока без компрессора. Устья шурфов разбили под крепь, но крепить было нечем. Крепёжный лес, как и лес для строительства компрессорной,  как и сам компрессор и дизельную электростанцию надо было привезти с той стороны Эльги. Лёд на реке ещё не окреп и появилось вынужденное безделье.

Но безделье никогда не полезно. Готовили имеющийся инструмент и инвентарь. Я готовил ещё материал для документации, этикетки и мешочки для проб, завёл журналы опробования и прочие необходимые бумаги. Зарисовал, описал и опробовал устья шурфов. Вечерами ходили в кино в клуб горняцкого посёлка Промежуточного, читали, заготавливали дрова.  Ребята внизу - чудом уцелевшие сухостоины, а мы наверху выбирая между отвалами палки и брёвна. Вытащить их из мёрзлого грунта конечно было невозможно, поэтому отпиливали торчащие их части и тащили к будке. Наша, насквозь продуваемая, будка плохо держала тепло, дров шло много.

Наконец Эльга замёрзла настолько, что через неё стал возможным переезд машин. Нам привезли крепь, лес для постройки компрессорной, компрессор, дизельную электростанцию, вентилятор, трубы, перфораторы, ручные воротки, бадьи, прочий инструмент и оборудование, необходимые для проходки шурфов.

Наше вольготное существование закончилось, надо было работать во всю и, в первую очередь строить компрессорную, крепить, пройденные вручную устья шурфов. Вместе со всем механическим бутором к нам прибыл и главный механизатор – Лев Сокол, который поселился в нашей будке. Сочетание его имени и фамилии дало ему кличку: «два царя».  Льву было уже сорок, для нас он казался весьма пожилым человеком. Соответственно он был более обстоятельным, приехал со своими кастрюльками, мисками, привёз замасленную спецовку, внёс в нашу будку дух и запах механизации.

Лев приехал не один, с ним была собака Стрелка. Это была не совсем чистопородная лайка серо-белого цвета лет восьми уже отроду с умными глазами, преданно глядевшими на своего хозяина.

- Стрелка у меня собака что надо, - говорил Лёва, - охотница хорошая, сколько мы с ней уток побили, а зайцев, бывало, и сама притаскивала, без выстрела, да и утей, пока на крыло не станут, волочила.

 Он ласково трогал её, поглаживая голову, и видно было, что для неё это милость царская.

Несмотря на солидный возраст, Лев имел двух ещё маленьких детей, которые вместе с его женой жили на базе экспедиции. Там же он держал кур, которых кормил разными отходами. Вообще кур тогда держали единицы, это была своего рода экстравагантность.

Лев быстро стал для нас человеком незаменимым благодаря своей хорошей рабочей хватке, всякое «железо» оживало в его руках, всякая работа спорилась и всё это без лишнего шума. Роста он был среднего, коренаст и плотен  с чуть обозначившимся брюшком, обтянутым обычно рабочим грязносерым свитером. Лев был немногословен, неважно выговаривал букву «л». Под хмельком он менялся, становился словоохотливым, широко улыбался и лицо его, почти круглое, приобретало доброе, даже чуть умильное выражение. Без всяких оговорок и условий он вошёл в наш общий стол, хозяйственность его положительно сказалась на нашем быте.

Вот только холод в вагончике не давал нам спокойно жить. Снега выпало ещё немного и, сколько мы не пытались обсыпать им вагончик, мы едва достигали с боков уровня пола. Это было совершенно недостаточно, чтобы сохранить в вагончике тепло. С базы экспедиции привезли по нашей просьбе листы утеплительного картона. Мы укрепили их снаружи параллельно стенам будки, а образовавшиеся промежутки сантиметров по двадцать засыпали снегом. В начале ноября потеплело, выпал снег и мы насыпали сугробы возле нашей будки. Тем не менее, вода в ведре, которое мы с вечера ставили на стол, к утру покрывалась льдом на два пальца.

Растапливали печь по утрам по-очереди. Сначала высовываешь из спального мешка нос, дыхание быстро превращается в пар. Тут уж нужно не терять времени. Быстро вскакиваешь, морозный воздух обжигает тело, быстро одеваешь брюки и всовываешь босые ноги в валенки, которые всю ночь висят за печкой на гвоздиках. Затем надеваешь на голое тело телогрейку и затапливаешь печку. Но ни в коем случае нельзя ждать её тепла, жаться к ней и кутаться. Быстро выскакиваешь на улицу, где ещё холодней, и, пока огонь бьётся в печке, как птица в клетке, бросаешь на козлы бревно и начинаешь пилить.

Я любил в ту пору пилить один двуручной пилой. Когда приспособишься, свободный конец перестаёт болтаться и застревать в распиле. Это вроде, как езда на велосипеде: когда научишься, уже не замечаешь, что надо держать равновесие, так и здесь. А в это время, когда пилишь, мысли в голове приобретают удивительную чёткость и стройность, морозный воздух при движении попадает под телогрейку, щекочет и бодрит тело, ноздри вдыхают неповторимый запах древесных опилок и мир становится таким, что хочется жить и жить.  А кругом темь. В небе горят предутренние звёзды и, если нет ветра, стоит удивительная тишина… Но ты не чувствуешь одиночества. Мир огромен и полон, но ты выше его будней, ты на крыше этого мира. В этот момент тебе никого не нужно рядом. Ты силён, ты уверен в себе, ты Человек. А вот Лёшка не понимал этого, он всё же старше был.

Однажды, когда я так пилил, он высунул заспанное лицо из будки и сердито спросил:

- Ты что, позвать меня не мог?

- Да я один с удовольствием пилю, да и что тебя будить то было, пока будка не нагрелась.

- Ну и разбудил бы… я уже не спал, а чё один то пилить взялся, вдвоём то удобнее… Давай вдвоём, я сейчас оденусь и выйду.

Он ещё целый день дулся. А я не мог найти доходчивых слов, чтобы объяснить – как это хорошо бывает в раннее утро одному в тишине под звёздным небом.

Для Стрелки мы сделали рядом с нашей будкой будку поменьше, настелили туда тряпок, завалили сверху снегом, так что, казалось, она влезала не в будку, а в сугроб. Стрелка была лайкой, а лайки собаки охотничьи, не привыкшие к домашнему теплу. Она быстро освоилась и, как настоящая хозяйка, удобно устроилась в своём жилье.

Обычно, когда заглядываешь в будку, днём, конечно, видишь Стрелку, свернувшуюся в ровненький пушистый клубок, только торчит левое ухо. Она приоткрывает левый же глаз и внимательно смотрит на тебя. Иногда же только ухо её подёргивается и кажется, как локатор, следит за тобой, а сама Стрелка продолжает спокойно спать. И поза её, и поведение направлены на то, чтобы максимально не потерять тепло.

Постепенно жизнь наша наладилась, в первую очередь работа. Наша механизация заработала, началась ритмичная проходка шурфов и вся наша жизнь подчинилась единому рабочему ритму. Мне как геологу приходилось выполнять роль и документатора и опробщика и делать всё остальное, связанное с геологическим обслуживанием работ. Лёша оказался умелым организатором, недаром он в своё время окончил шахтостроительный факультет, проходка горных выработок была его стихией.

Декабрь месяц один из самых унылых у нас, холоден он, хотя январь бывает и похолоднее. Главное, уж больно короткий день, а вернее его и вовсе нет. Так, побрежжит где-то с одиннадцати до пол второго, солнышка не видно, и опять короткие сумерки сменяются ночью. Хорошо, когда полнолуние. Тогда холодный свет владычицы ночи заливает сопки, дальние, ближние, он освещает отвалы, нашу компрессорную, неподвижные воротки над устьями шурфов. Тени вроде и резкие, а вроде их и нет.  Тишина, только слегка потрескивает морозный воздух. Весь пейзаж кажется неземным.

Снега, горбатая Земля и лунный свет создают особый пейзаж, особый колорит, совершенно неповторимый. Обычно мороз во время полнолуния крепчает, возле Луны появляются блики, тишина, потрескивает, будто поёживается, воздух, ни облачка и только нивесть откуда падают из тёмной бездны неба маленькие редкие снежинки. Дохни… и выдохнутый влажный воздух затрещит и серебристые, сверкнувшие под лунным светом, льдинки упадут на изуродованный человеком лик Земли.

Спокойно всё, но что-то внутри не спит, наоборот, возбуждается, мысли приобретают необычную окраску, всё преломляется в какой то иной неведомой плоскости и кажется, что ты заглянул в другой мир.

Но, хватит стоять… Мороз забирается под телогрейку, он напоминает о тепле, потрескивающей печке там, в родном, уютном и малом среди безграничного безмолвия, уголке. Бери скорей охапку дров, чтоб попусту другой раз не отворять дверь и не впускать зимнюю стужу в этот мирок, беги домой.

А в вагончике действительно не так уж плохо. Тепло, весело прыгает крышка на чайнике, стоящем на раскалённой печке (пора заваривать свежачок-крепачок), на противне жарится мясо.

В работе проходит день. Приёмник «Родина» ловит весёлые звуки вечерней передачи… и наши дырявые, утеплённые снаружи, стены кажутся лучшими на свете.

Где-то внизу под перевалом также, но в шатровой палатке, готовятся ко сну наши ребята, теперь их с Колькой пятеро. За палаткой у них спокойно пофыркивает лошадь и хрустит сеном, которое жуёт, и снегом, по которому топчется. Моряк низкоросел, как все якутские лошади, морда у него большая и весь он мохнат и покрыт инеем. Наверно ему тоже что-то мерещится, он изредка взмахивает хвостом, потом вытягивает шею в линию со спиной, опуская голову, и засыпает.

Всё спит под луной: и скованная стужей земля, и деревья, и трава под снегом, и живность разная, и мы. Наверно у этой земли, суровой и неприступной, тоже есть сердце. Ведь разве можно полюбить кого-то, у кого нет сердца. А мы любим эту землю.

Компрессорная наша была пятистенной, кроме основного помещения, где гудели электростанция и компрессор, за бревенчатой стеной были каптёрка и зарядная. Отсюда и шёл путь вниз для отбуривания шпуров, выгрузки взорванной породы, здесь же я собирал мешочки, брал кайло и молоток и отправлялся к устью шурфа для отбора проб и документации.

Проходка шурфов оказалась не таким уж простым делом. Рядом с мягкими дроблёными породами, были очень твёрдые прокварцованные песчаники. Когда мы проходили на глубине десять метров первые рассечки, из шурфа вылез наш главный бурильщик, Юра Ненароков, и сказал:

- Не бурится… да и как ему буриться, хуже, чем сплошной кварц.

Вижу, мой Лёша желваками задвигал.

- Дай респиратор.

Дали ему респиратор, надел он куртку и каску и полез в шурф.

- Давай воздух, - крикнул он и следом раздался дробный стук перфоратора. Долго ли, коротко ли, а стук прекратился. Лёшу, запылённого, вытащили из шурфа.

- Заряжай, - бросил он.

А надо сказать, Ненароков был вдвое массивнее и мускулистее Лёшки. Он промолчал, но больше разговоров о том, что «не бурится» у нас не было.

 

Базовское золоторудное месторождение. Спуск в шурф № 1 для документации.
На воротке Юра Ненароков. На дальнем плане дизельная/зарядная. Ещё дальше  устье шурфа № 3.

 

Вообще у нас «рабочих» конфликтов не было. Наши проходчики работали не за заработок как таковой, а с интересом. Они не меньше нас радовались, когда встречалось в руде видимое золото, интересовались нашей оценкой результатов нашего общего труда.

 

Слева направо: Герман Шаров, Лёва Сокол, Федя Карманов,
Юра Ненароков, Пётр Гарбуз

 

Я вспомнил как Федя Карманов и Пётр Гарбуз ещё летом работали на проходке канав. Как-то им попалась очень неудобная канава. Она проходила вдоль правого осыпного склона ручья Обрыв и, сколько не выбрасывай из неё тяжёлого грунта, она после очередного взрыва наполнялась снова. Когда её добили, оказалось, что в геологическом смысле она попала очень удачно – вскрыла переход кварцевой жилы из секущей в согласную. Вдоль жилы прошли короткую траншею. Уникальную картину хотелось сфотографировать.  И тогда, после тяжёлого рабочего дня, Федя и Петро таскали на двадцать метров вверх вёдрами воду по осыпному склону из ручья. Мы обмыли полотно траншеи. Фотография потом украсила геологический отчёт.

А ведь эта работа не была предусмотрена расценками, не входила в состав работ и не оплачивалась. Наверно интерес к работе и помог им остаться на зиму на проходку шурфов и, может быть, и не только это.

В субботние вечера, в воскресные, в праздники мы, как правило, отдыхали вместе, Вместе ходили на приисковый участок в кино. Или мы, кто жил на перевале, заходили за ними в палатку, или кто-нибудь из рабочих поднимался за нами.

Были и казусы. Так 31 декабря 1961 года я решил завершить документацию шурфа №1 и отобрать, соответственно, пробы. Лёва спустил меня в шурф, выключил в дизельной свет и пошёл вместе с Лёшей готовить праздничный ужин. По ошибке он выключил все рубильники, в том числе и свет в шурфу. То, что перестала гореть и лампочка над шурфом, он не заметил. В результате, я два часа был в шурфе в кромешной темноте. Было холодно без движения, мороз крепчал. Я и прыгал и перепел все песни, которые знал. Только через два часа кто-то из них вышел из будки и спохватился, что над устьем шурфа не горит лампочка. Свет включили и меня подняли из шурфа. Я конечно их отругал. Пришлось выпить спирта до наступления Нового Года.

Закупая мясо, мы обычно впрок делали пельмени. Лёша один их крутил, причём два пельменя сразу двумя руками и, не глядя на них. И ещё успевал подсмеиваться надо мной и Лёвой, поскольку мы не успевали раскатывать тесто и делать лепёшки. Сказывалась уральская закалка Лёши.

Пельмени мы складывали на завалинке в картонном ящике. Они очень оказались по вкусу горностаю, который оборудовал себе жилище под компрессорной. Он повадился таскать у нас пельмени. Когда он бежал с ними через дорогу к себе, часто их ронял, но никогда не подбирал, а бежал за новым пельменем. В результате к утру выстилалась дорожка из пельменей.

Как-то Колька поехал на Промежуточный за продуктами. Был сильный мороз. В сильный мороз лошадь надо всегда метров через 200 останавливать, так как при выдыхании тёплого воздуха у неё в ноздрях накапливаются сосульки. Они задерживаются вмерзающими волосиками и она, несмотря на фыркание, не может от них избавиться. Приходится останавливаться и выковыривать их пальцами.

Наши шурфовщики забеспокоились. Гарбуз несколько раз выходил на улицу, но ничего, кроме потрескивания воздуха, слышно не было. В очередной раз он услышал, что за отвалом вроде бы фыркнула лошадь. Он пошёл туда и увидел стоявшего Моряка, а рядом с санями лежащего на снегу Кольку. Он спал, рукавицы с рук свалились. Гарбуз схватил Кольку в охапку и бегом понёс его в Прмежуточный. Медпункт был уже закрыт и он ввалился к приисковому геологу, рыжему Сашке, домой. Жена его была фельдшерица. Они сунули в таз с холодной водой руки и ноги Кольки. Только тогда он очнулся и заорал от боли. Кто хоть раз обмораживался, знает как это больно. Колька потерял пальцы на руках окончательно.

Шурфы были остановлены на 30-метровой глубине. Результаты в целом были положительными, но, по решению Научно-технического совета ВИГРЭ, дальнейшие работы были прекращены.  Я сел писать отчёт. При написании отчёта, курировал мою работу Владимир Генрихович Миллер, которому я очень и очень благодарен за это.

 

Александр Исаевич Райхлин и Владимир Генрихович Миллер

 

Я до сих пор считаю перспективным Базовское золоторудное месторождение. Надеюсь, что в будущем будет вскрыта Восточная зона непосредственно под ручьём Базовским, геологи разберутся с отработанной россыпью и её источниками золота в погребённом каньоне ручья Базовского на перевале и в целом переоценят рудный узел Базовского-Промежуточного с учётом, в том числе, тонкого золота.

На зоне Восточной в шурфе №3 ниже зоны вторичного золотого обогащения имеют место руды с содержаниями золота до 100 г/т, но без видимого золота. Это говорит о том, что в отвалах россыпи ещё много-много тонкого, менее 0,05 мм, золота. Извлечь его можно, нужно желание и инвестиции.

Партия была расформирована. С Юрой Ненароковым мы потом работали на Адыче. Федя Карманов и Пётр Гарбуз поехали искать новых впечатлений. Примерно через год я узнал, что на бурных перекатах Таскана их лодка перевернулась. Федя погиб, а Пётр выплыл. Недавно в одной из передач о каких-то событиях на Дальнем Востоке упоминался мэр небольшого посёлка или городка Пётр Гарбуз. Я не удивлюсь, если это он, целенаправленный волевой парень из моей молодости. О Лёше я уже писал. Колька вроде бы всё же уехал на Украину. Меня ждал Мугурдах.

 

В апреле 1962 года вертолётом я вылетел Дагану для разбивки первых буровых линий. Снежное безмолвие и безлесье встретило меня. Были там и знакомые буровики. Кто мог подумать, что в ближайшие майские праздники трое из них погибнут. Двое, чтобы не пить ушли на охоту и попали в лавину, а один сам окончил счёты с жизнью. Сколько  таких случаев было потом… Вечная им память.

Накануне праздников вертолётом вместе с праздничными продуктами меня бросили на Мугурдах. Старшим мастером там был мой, теперь уже старый знакомый, Иван Лазо. Техниками-геологами были Женя и Лиза Пинегины. Мне приходилось совмещать: отрабатывать смену в качестве техника-геолога и выполнять функции геолога партии. В устье Мугурдаха стояла подбаза, на которой хозяйствовал дядя Костя.

 

Мугурдах. Сидят: Женя Пинегин (слева) и Иван Лазо.

 

После Мугурдаха буровые переехали на ручей Сытыкан. Было много хариуса. В устье Сытыкана и на Эльге ловили ленка, в Эльге, кроме того, были налимы и остроноска. В озёрах водились окунь и щука. В тайге глухари и куропатки, по старицам и озёрам утки.

Было много интересного, но не было золота. В конце сезона станки перетащили на Малый Селерикан.

 

Переправа

 

Однажды, когда я, сняв сапоги, сидел над обрывчиком на берегу Эльги, я увидел струи воздуха над рекой. Воздух был как бы слоистым, разделён на тонкие ленточки, чуть-чуть различавшиеся по степени голубизны, течение воздуха было ламинарным. Такого я больше никогда не видел.

20 марта 1963 года, ещё молодым специалистом, я был  переведён на должность главного геолога Тарынской экспедиции. Вскоре её ликвидировали, а образовали Центральную ГРП с базированием в Усть-Нере. В 1965 году ВИРГРУ было реорганизовано в Верхнее-Индигирскую геологоразведочную экспедицию (ВИГРЭ), а все бывшие экспедиции стали геологоразведочными партиями.

Тарынская экспедиция вела разведку на двух достаточно крупных россыпях: Правая 10-метровая терраса р. Большой Тарын и Низ Дражного полигона. Разведка велась шурфами. К сожалению, тогда мы ещё не распознали объекты типа Ольчана, о котором речь пойдёт позднее. Оба эти объекта были типичными для применения крупнообъёмного опробования.

Этому подтверждение такой случай. При шахтной отработке россыпи 10-метровой террасы на одной из струй получился неотход золота. Разбираться стали совместно – я как представитель геологов, Юрий Яковлевич Мохов, как представитель эксплуатационников, и кто-то, я уж не помню конкретно, от Рай ГТИ. Мы переопробовали шахту, для чего я поставил на промывку проб свою промкоманду. При сплошном опробовании забоя шахты мы получили не разрозненные струи, а сплошную россыпь. Это при тех то кондициях. В результате получен был прирост примерно килограмм восемьдесят. За это Ю.Я. Мохов даже потом получил упрёк от главного геолога Комбината Индигирзолото Михаила Дмитриевича Шилина.

В последующие годы, не только на Индигирке, но и в Якутске, мне приходилось много работать в контакте и с Михаилом Дмитриевичем и с Юрием Яковлевичем. Это были прекрасные геологи-эксплуатационники, с ними было легко решать даже самые сложные вопросы, порой в, казалось бы, конфликтных ситуациях. Много пришлось вместе работать над перспективными планами развития золотодобычи в Якутии.

 

Иван Ануфриевич Середа

 

Весьма колоритной личностью был Начальник РайГТИ Павел Алексеевич Кокуркин. Человек прекрасно знавший горное дело, тонкости технологии разведки и добычи золота, несмотря на положенную по должности требовательность, был он добр и незаносчив, даже в отношениях с нами, молодыми геологами.

Он почти наизусть знал историю Римских Пап и очень любил рассказывать о них. Причём рассказы эти не иссякали. Рассказывал и разные истории из своей богатой практики.

Однажды, когда мы сидели на крылечке заежки в посёлке Дражном, греясь на солнышке, он показал на отдалённую шахту в долине реки:

- Вон, видите, колесо крутится, работает. А я как-то закрыл её, опечатал. Колесо не крутится. Я в заежку, отдыхать. Посмотрел, а колесо-то крутится. Я, никому не говоря, туда. Прихожу, пломба на месте, колесо не крутится. Я опять в заежку, гляжу, а колесо-то крутится!

Самое интересное было то, что рассказывал он это без  всякой злобы, с какой то доброй усмешкой. Вот, мол, какие они ушлые прохиндеи, эти горняки.

Тарын свёл меня с другими людьми. Это были горные мастера, прорабы Илья Храмов, Володя Резин, техник по промывке Лев Тимофеевич Крупенин.

Лев Тимофеевич был невысок ростом, чрезвычайно подвижен, требователен к себе и подчинённым, командовать любил. Там, где мыла его промкоманда, за качество можно было не беспокоиться. Он рассказывал, что его отец, адмирал Балтийского флота, погиб на подорвавшемся на немецкой мине при выходе из Финского залива корабле в 1944 году. Действительно, прах его захоронен в Санкт-Петербурге в Лавре. Лёва служил матросом и, за весьма существенную провинность попал под трибунал. Ему следовал расстрел. Спасло его только имя отца. А затем были Воркута, Колыма.

Когда я уезжал с Индигирки, Лёва подарил мне пикетажку на память, подписанную его каллиграфическим удивительно красивым почерком. Эта пикетажка хранится у меня до сих пор.

 

В центре Лев Тимофеевич Крупенин

 

Впоследствии,  Лёва работал в Усть-Нере в автотранспортном предприятии. Где отвечал за безопасность дорожного движения. Рассказывали, что после одного ДТП, повлёкшего за собой смерть человека, Лёву уволили. Для него это была драма. Была зима, суровый мороз. Лёва на прощание выпил с шоферами в гараже, по дороге домой он замёрз…

 

Создание Центральной партии с базированием в Усть-Нере  было очень правильным решением начальника экспедиции Александра Исаевича Райхлина. Руководство экспедиции приблизилось к конкретным делам по приросту запасов золота. Партия получила каждодневный доступ к материалам, хранившимся в территориальном геологическом фонде. Геологи партии получили возможность общения с геологами съёмщиками, тематиками, геофизической и лабораторной службами. Это общение, как показал последующий опыт, было полезно взаимно.

Следом за этим Александр Исаевич взял курс на концентрацию всех геологоразведочных работ в Усть-Нере, включая централизацию всех вспомогательных служб. Однако это требовало значительного их усиления, мобильности. Откровенно говоря, я не сразу согласился с этим. Сомнения мои касались именно технического обеспечения. Конечно, особняком стояли Куобах-Багинская и Адычанская ГРП, управлять из центра их каждодневной работой вряд ли было бы возможно.

Последующее разделение Центральной партии на Ольчанскую, Нерскую, Сарылахскую, на мой взгляд, было шагом назад.

Хочется отметить личные качества Александра Исаевича, его умение обозначать, определять пути решения и решать проблемы. Личное мужество его проявилось в таком неординарном поступке, как спуск и подъём через индигирские  пороги имени Бусика и Калинина на катере. Тем более, что это не пороги в обычном представлении, а шивера, что значительно сложнее для прохождения. Вместе с ним в этой акции участвовал главный механик экспедиции Владимир Николаевич Бударов, Олег Васильевич Степанов и, кажется, кто-то ещё, кого я не помню.

В 1972 году Александр Исаевич Райхлин был снят с должности под надуманным предлогом. Это было несправедливо. Как говорится, его «подстрелили на взлёте». Через семь лет я пережил нечто подобное и знаю, как больно переживать несправедливую ломку судьбы, которая калечит всю последующую жизнь и не только свою лично, но и семьи.

Работая в Центральной ГРП я имел постоянный контакт с нашими полевиками. После ликвдации геологосъёмочной экспедиции, которая была в составе ВИРГРУ, была создана группа партий, которую возглавлял чудесный человек, бывший военный лётчик Василий Васильевич Шевченко. Главным методистом был очень грамотный геолог и очень мягкий человек Борис Иванович Акулов.

 

Якутск. Герман Шаров, Василий Васильевич Шевченко, Слава Линёв.

 

Начальники поисково-съёмочных партий были Леонид Николаевич Попов, Кравцов Борис Васильевич, Данилогорский, Троицкий Дмитрий Иванович, Сивцев Вячеслав Иванович, Владимиров Владимир Гаврилович. Жена Бориса Васильевича Анна Ильинична, женщина статная и красивая, заведовала фондами. Володю Владимирова неотлучно сопровождала жена, очень умная геолог, Лора Прушинская. К ним надо добавить Володю Сорокина с его супругой  Утковой, очень умной, хорошей геологиней. Наверно, вспомнил я далеко не всех, кто этого заслуживает.

Много километров в козлике мы намотали с начальником партии Виктором Синегубовым. До последних его дней я переписывался с умнейшим и добрым человеком, также моим начальником партии Иваном Ануфриевичем Середой.

Иван Ануфриевич попал на Север по политической 58-ой статье. Был он по образованию зоотехником, попал «за вредительство». В тяжёлые сороковые годы выжил благодаря тому, что определили его санитаром в больницу. Как-то рассказывал:

- Я не буду называть фамилии врача, она и сейчас продолжает работать. Работала она тогда в лагерной больнице. Женщина была строгая…

Однажды мы выносили умерших на мороз и штабелевали их… Несём, а у одного слёзы выступили. Мы ей говорим: так он же живой. А она:

- А у меня мест в больнице нехватает. Несите…

- Тогда, в зиму, легко было определить кого вынесли мёртвым, а кого живым. Живые, остывая, покрывались инеем, а мёртвые нет…

 

Иван Ануфриевич Середа и В.А. Цареградский

 

Зимой камералка бурлила, шёл обмен материалами, шли жестокие дискуссии, формировалась и развивалась индигирская геологическая школа.

Центральная партия располагалась в левом крыле камералки. Ранее здесь была геофизическая служба. Главный геолог экспедиции Богдан Григорьевич Бычок считал её малоинформативным и лишним звеном геологической службы экспедиции. Поэтому она вскоре после того, как он стал главным геологом, была ликвидирована. Ликвидировал он и архивные геологические данные – дневники первопроходцев Индигирки. Я увидел их сваленными в кучу во дворе у здания фондов подготовленными к сожжению.

Я взял наугад одну пикетажку. Раскрыл. Тогда в пикетажках всё писали, не только описания точек. Были и записи типа: «Вчера пропали лошади…», «Иван не пошёл в маршрут, говорит – устал… а я не устал?». Свидетельства труда и славы первопроходцев были сожжены.

В 1963 году в Свердловском горном институте (моём родном), проходила конференция, посвящённая геологии россыпей. Меня, новоиспеченного и. о. главного геолога Тарынской экспедиции направили туда. Я не помню всех выступлений и сообщений, прозвучавших на этой конференции, помнится меня поразило, что геологи из всех других регионов называли содержания золота в россыпях в мг/м³, и только мы, якутяне и магаданцы, в г/м³.

 

Слева направо: Вячеслав Георгиевич Линёв, Евгений Михайлович Пинегин,
Герман Николаевич Шаров

 

Больше всего запало в душу выступление главного геолога Амурзолото Артёма Артёмовича Ждана. Он рассказал об опыте тотального пересмотра старых материалов по поискам и разведке месторождений россыпного золота Амура. В результате такого пересмотра были вовлечены в повторную разведку и последующую эксплуатацию многие объекты.

Вернувшись из Свердловска, я немедленно приступил к ревизии старых материалов. Вот тут-то и пригодилось то, что фонды находились рядом. Ревизии подверглись буровые, шурфовочные и промывочные журналы. По каждому из них выносились в ведомость не только мощности торфов и песков, средние содержания и вертикальный запас, но и другие сведения. Содержания в последней проходке характеризовали добитость выработки по золоту. Фиксировалась и степень углубки в коренные породы. Надо сказать, что документацию ранее вели коллектора не имевшие специального геологического образования, а пробившиеся из тех же заключённых. Описание песков часто сводилось к «галка с писком», а коренные породы описывались одним словом «скала». Отмечались нами даты добивки шурфа и промывки. Если разрыв во времени был значительным и падал на тёплое время года, была возможна просадка золота в мох, на который была выложена проходка, и золото при отборе пробы, тем более только пяти ендовок породы из проходки, могло не попасть в промывку.  Обязательно отмечались фамилии горных мастеров (десятников из числа зэков), техников по промывке (тоже) и, конечно, промывальщиков.

Помогали мне в этой работе старший геолог Олег Васильевич Степанов и старший техник-геолог (затем геолог) Юрий Васильевич Крапивин. Основной объём этой рутинной работы выполнялся вечерами и в выходные дни, часто засиживались до 10-11 часов вечера. Просмотрены были тысячи журналов. Практически были охвачены бассейны Ольчана, Эльги, Большого и Малого Тарынов, Сергея, Неры, Делянкира, малых притоков Индигирки от Дуран-Юряха до Эбир-Хая.

В результате было выявлено много объектов с недобитыми по золоту шурфами и скважинами. Были установлены фамилии промывальщиков, десятников, техников по промывке, допускавших регулярно приписки и низкое качество работ. Было установлено и подтверждено впоследствии в поле наиболее низкое качество добивки шурфов в 1942 и 1944 годах. Очевидцы потом подтвердили, что это были самые голодные годы на Колыме.

Первоочередными объектами для постановки контрольно-ревизионных работ были выбраны: ручей Двойной (правый приток р. Батырчан), долина р. Ольчан между устьем р. Батырчан и, так называемой, Дузуньинской трубой, Низ Дражного полигона р. Большой Тарын, долина р. Малый Тарын в районе бывшего прииска Богатырь, ранее считавшиеся непромышленными россыпи Стрелка – Хоту-Бас, Якутский – Заря, Спартак - Спарок, Эбир-Хая.

Результаты проведённой камеральной ревизионной работы требовали полевой заверки. Забегая вперёд, скажу, что результаты заверки были таковыми, что на многие годы позволили ВИГРЭ стабильно выполнять план прироста запасов россыпного золота.

 На ручей Двойной мы заехали с Иваном Егоровичем Покидовым на лошадях со стороны устья Батырчана. Переопробование старых проходок показало – золото есть и хорошее. На линии 17 стоял барак 40-х годов размером примерно 3х4 м.

 Стены барака были оклеены дальстроевскими газетами 1942 года, на которых синим и красным карандашом (были когда то такие двойные карандаши – с одной стороны синий, с другой красный грифели) было написано: «все здесь подохнем», «200 метров к северо-западу трупы». В проходках по коренным породам на обломках песчаников и сланцев сохранился засохший мох. Шурфы явно не были добиты до коренных пород, а выложенная порода в проходках была взята со склонов. Впоследствии здесь была отработана хорошая россыпь, а в отмершей долине ручья разведана законсервированная россыпь пригодная для подземной добычи.

В долине р. Ольчан была организована подбаза, с которой началась разведка многослойной россыпи, которая впоследствии стала крупным объектом, разведанным с применением крупнообъёмного опробования. Но… об этом позже.

В 1965 году я обратился с просьбой к начальнику ВИГРЭ А.И. Райхлину отпустить меня и О.В. Степанова на месяц в рекогносцировочный маршрут по заверке данных, полученных камеральным путём по золотоносности южной части территории деятельности Центральной партии. Добро было получено.

В июле 1965 года мы выехали из Усть-Неры на трёх лошадях. У нас с Олегом на привьюках были спальные мешки и палатка. На третьей лошади был остальной груз (под сто килограмм). Продовольствие мы ожидали пополнить на центральном посёлке прииска Нелькан. Через хребет в долину речки Нелькан мы переваливали по старой тропе на 10-ом километре от Усть-Неры по магаданской трассе.

На спуске с перевала в долину мы вышли на небольшую поляну, слева был склон, справа – крупноглыбовая осыпь поднималась к более крутому склону. Лошади остановились. Они явно что-то почуяли и насторожились. С противоположной стороны поляны из кустов выкатился пушистый шарик, за ним второй. Это были медвежата. Они с любопытством уставились на нас. Нас разделяло метров пятнадцать. Следом из кустов показалась медведица. Она зарычала грозно, лошади под нами мелко задрожали, мы натянули поводья и продолжали стоять. Медведица поднялась на дыбы и оказалась довольно приличных размеров. Она вновь зарычала, угрожающе поводя из стороны в стороны головой вместе с плечами, мы были в той же позе. Потом она опустилась на четыре лапы и далее её действия стали более конкретными. Она быстро дала лапой под зад одному, затем другому медвежонку и они с визгом укатились обратно в кусты. Затем она ещё раз рыкнула на нас и скрылась за ними. Мы продолжали стоять ещё минут двадцать. Страха не было, но билась в голове одна мысль: как бы лошади не понесли, это был бы конец. Особенно я боялся за привязанную  к задней луке моего кавалерийского седла третью лошадь.

Темень сгущалась, надо было идти дальше, не возвращаться же…

Недалеко от выхода ручья в долину Нелькана на небольшой поляне мы с Олегом разбили палатку. Развьючили и расседлали лошадей, напоили и накормили их. Лошадей привязали, опасаясь, что после встречи с медведями они могут сбежать обратно на конбазу. Слева стояла корявая довольно большая лиственница с дуплом. В дупле и рядом с деревом на земле было много бумажек с записками типа – «Косой ушёл туда-то…». Видимо здесь было место, где беглые зэки оставляли известия для своих товарищей.

Долина Нелькана встретила нас не ласково, пришлось долго идти по горельнику. Ноги, и наши, и лошадей, утопали в горелом чёрном мху, дорогу преграждали наклонившиеся в разные стороны обгорелые крючковатые лиственницы. Тропы, как таковой, не было. Однако, со временем, после ещё одной ночёвки мы прибыли в центральный посёлок прииска Нелькан. Привязав лошадей у магазина, мы с Олегом зашли в магазин, чтобы пополнить запас продуктов. Когда мы вышли, оказалось, что одно кожаное крыло у моего седла срезано. Кто-то уже успел. Подозрительная фигура быстро удалялась, а мы не могли пуститься в погоню. Так я и продолжал переход «на одном крыле».

 

Через Большой Тарын мы перевели лошадей по подвесному мосту, на водораздел с Малым Тарыном пошли по ручью Голубичному. По правому борту ручья (слева по нашему ходу) старые шурфы были сравнительно мелкими, а  по левому проваливались, зависали в коре выветривания и не достигали коренных пород. Это позволило мне впоследствии выделить, наряду с использованием других данных, приразломную впадину ручьёв Тарын-Полуденного.

Водораздел Большого и Малого Тарынов, высокие террасы Малого Тарына, ископанные вдоль и поперёк, свидетельствовали о богатых россыпях и, потенциально, рудных источниках золота.  Но нам надо было идти дальше.

Далее был ручей Якутский с притоком Заря. Здесь была известна маленькая бедная россыпушка с очень мелким золотом. Первые же шлихи показали, что золото действительно мелкое. Мелкое настолько, что его практически невозможно было собрать в канавке лотка. Тем не менее, его было много. Россыпь как бы стекала с ороговикованной, частично размытой,  кровли гранитного штока. Нам пришлось задержаться.

Создалось впечатление, что коренным источником россыпи являются местами сульфидизированные орговикованные породы кровли штока. Я вспомнил публикацию в журнале «Колыма» «Золото в ороговикованной кровле Ульчено-Одаренского массива», автора я к сожалению не помню, журнал, по-моему, был за 1963 год. Увеличение содержания золота в россыпи также намечалось ниже устья левого притока – ручья Пиритового. Здесь же, неподалеку, в правом борту Якутского вскрывалась сульфидизированная с золотом зона дробления. В целом объект был явно перспективным.

Я попросил экспедицию срочно прислать нам ступу для осуществления протолочек. Нам её сбросили с вертолёта МИ-1. К сожалению, ступа лопнула на второй протолочке, из первой пробы по сульфидизированным роговикам были получены мелкие знаки золота.

После оценки россыпи Якутский-Заря мы с Олегом двинулись на ручей Дуран-Юрях (правый приток Индигирки). Там тоже были получены положительные результаты, но менее впечатляющие, чем по предыдущему объекту.

При выходе долины Дуран-Юряха в долину Индигирки по левому борту у самого выхода мы увидели странное зрелище. Мох был содран на площади около двадцати квадратных метров и свален в кучу, возле неё валялись две оторванные медвежьи лапы, именно ступни. Мох видимо укрывал останки самого медведя. Кто мог разорвать медведя? Ответ, как подтвердили мне потом якуты-охотники, только один – только медведь. То, что мы видели, было итогом смертельной схватки.

В долине Индигирки стояли якутские хотоны, пустые на момент нашего прихода. В небольших старичных озёрах плавали утиные выводки, утята ещё не стали на крыло. Я решил подстрелить пару утят на жаркое (до этого мы пробавлялись куропатками). У меня была мелкокалиберная винтовка – тозовка. С ней наперевес я пошёл вокруг озерца. Олег сидел на взгорке, я постепенно обошёл озерцо и незаметно для себя оказался напротив Олега. Я прицелился в утёнка и выстрелил.

Как потом рассказывал Олег, он увидел, что ствол направлен почти на него, но ниже, на утёнка. Он инстинктивно отклонился и упал навзнич. Я промазал, пуля рикошетом от воды и пошла под косым углом вверх. Если бы Олег не отреагировал, итог мог бы быть печальным. Это стало мне уроком на всю жизнь.

На обратном пути, на небольшой россыпи Стрелка – Хоту-Бас из практически утонувших во мху старых проходок мы с Олегом намыли хорошее весовое золото, что позволило рекомендовать объект к разведке. В правом борту ручьёв как раз на стрелке были выявлены, ранее не отмечавшиеся в отчётах по геологической съёмке, сильно изменённые дайки неясного состава, что свидетельствовало о возможном невскрытом штоке гранитоидов, наподобие штока Якутского.

Впоследствии, при разведке россыпи произошёл следующий случай. С линии пришли шурфовщики и сказали, что они не будут проходить контрольный шурф (номера шурфа и линии не помню). Шурф был мелким и находился в зоне таликов. При углубке они выкопали резиновые сапоги с костями… Пришлось контрольный шурф отодвинуть на несколько метров выше по течению.

Обратно мы лошадьми дошли только до посёлка Дражного. Руководство экспедиции прервало наш поход, прислало за нами вертолёт МИ-1. Лошадей мы оставили нашим геологам на Дражном.

 

В 1964 году из Якутска пришло распоряжение – направить геолога для изучения опыта траншейной разведки в Магадан. Александр Исаевич Райхлин послал меня.

В Магадане меня уже ждали Арчил Малтизов с ЯнГРЭ и Голубев-Мышкин из Аллах-Юньской экспедиции. Жили они на втором этаже одноимённой гостиницы, описанной Олегом Куваевым в его книге «Территория».

Арчил жил в номере, Голубев-Мышкин в коридоре на приставленной к стенке койке, мест не хватало. Вечером мы пошли вниз в ресторан отметить нашу встречу, знакомство и начало ознакомления  с опытом траншейной разведки. 

Арчил заказал коньяк, самый хороший. В ресторане было шумно и весело. Через столик от нас сидела весёлая компания, которая очень понравилась Арчилу. От нас туда была послана через официанта бутылка коньяка, оттуда прислали две… Я быстро понял почему у Арчила и Голубева-Мышкина до моего приезда уже кончились деньги. Впоследствии мы подружились с Арчилом, через несколько лет я был у него дома в Хабаровске, мы вспоминали прошлое.

На следующий день нас принял начальник Северо-Восточного территориального геологического управления Иосиф Давыдович Драбкин. Беседа проходила в очень доброжелательных тонах, он порекомендовал ехать в Тенькинскую экспедицию, которая первой в СВТГУ начала разведку россыпей траншеями, встретиться с зачинателями этого метода, прозвучала фамилия Тюфякова.

Всё это мы выполнили успешно. В Усть-Неру я вернулся полный энтузиазма направленного на внедрение траншейной разведки.  Об опыте траншейной разведки в СВТГУ я доложил на НТС экспедиции. Я бы не сказал, что моё сообщение было принято скептически, но в Тенькинской зкспедиции траншеи проходились в талых породах, а у нас россыпи сплошь были в мерзлоте, нужна была лучшая техническая оснащённость, наконец, нужен был крупный объект.

Вот последнюю задачу – выбрать такой объект и поставил А.И. Райхлин передо мной.

Задел  для этого уже был сделан в Центральной партии. Таким объектом был назван отрезок долины реки Ольчан между устьем Батырчана и Дузуньинской трубой. Всей камеральной группой партии мы подсчитали прогнозные запасы золота, введя расчётные поправочные коэффициэнты на вертикальные запасы старых шурфов с учётом классов вертикальных запасов. В результате, вместо разрозненных обогащённых струй мы получили широкую протяжённую цельную россыпь. На НТС я от имени Центральной партии доложил результаты, оценив прогнозные запасы россыпи в 10 тонн. Эта цифра вызвала у многих улыбку, мол, явно завышает молодой геолог. Главный геолог, Богдан Григорьевич Бычок, обронил: тонна будет и то хорошо. Однако решение о начале на рекомендуемом объекте траншейной разведки было принято. Решение, правда, обошлось без Протокола, т. к. по тем временам цифра этих прогнозных запасов была секретной.

Через два года появилась новая прогнозная оценка запасов россыпи в тех же границах – 30 тонн. Под этой прогнозной оценкой уже стояли подписи начальника ВИГРЭ А.И. Райхлина,    главного инженера А.В. Анасенко, главного геолога Б.Г. Бычка, главного геолога вновь организованной Ольчанской партии О.В. Степанова и старшего геолога Полины Алексеенко.

Я не буду описывать сложности, с которыми встретилась экспедиция при организации и проведении траншейной разведки в условиях вечной мерзлоты. Скажу только, что в успешном её внедрении в первую очередь заслуга начальника экспедиции А.И. Райхлина, всей в первую очередь технической службы экспедиции и технической и геологической службы Ольчанской партии.

Прошло несколько лет и я вместе с начальником Адычанской ГРП В.Г. Линёвым, уже будучи главным геологом этой партии, предложил А.И. Райхлину организовать траншейную разведку сходной по строению россыпи на 75-метровой террасе реки Адычи. К сожалению, мы уже не встретили былого энтузиазма, вскоре и сама удалённая, организационно сложная для ВИГРЭ партия стала обузой для экспедиции.

Позднее группой геологов геологического отдела ЯТГУ с участием геологов Яны и Индигирки была доработана методика крупнообъёмного опробования россыпей. С применением этой методики были разведаны россыпи 75-метровой террасы реки Адычи, реки Неры и другие объекты. Это позволило в то время значительно укрепить сырьевую базу объединения Якутзолото.

Однако, расширение сырьевой базы золотодобычи за счёт россыпей не могло бы быть успешным без проведения настойчивой экономически обоснованной работы по снижению кондиций. Зачинателем и проводником этой работы был старший геолог Геологического отдела ЯТГУ Николай Васильевич Нестеров. Мы, геологи геологоразведочных партий и экспедиций, помогали ему в этой работе, готовили материалы, расчёты. Но главную работу в этом направлении осуществлял он, конечно при абсолютной поддержке руководства ЯТГУ.

Крупнообъёмное опробование россыпей и снижение кондиций дополняли друг друга существенно влияя на состояние сырьевой базы россыпного золота Якутии.

 

Крупнейшим событием в истории Индигирки является открытие золотосурьмяного месторождения Сарылах и Адыча-Тарынчкой золото-сурьмяной зоны в целом. В связи с этим хочу вспомнить эпизод из моего опыта контакта с наукой, предшествовавшего этому. Примерно году в 1963, ЯГУ запросило статьи в первый сборник «Новости геологии Якутии». Я проявил невежество, послав свою без каких либо авторитетных рекомендаций. В частности я писал, что Иньяли-Дебинский синклинорий граничит с зоной Эльгинских пологих дислокаций по «глубинному долгоживущему разлому». В то время это было внове. Я получил обратно рукопись с пометкой на полях: «Ха-ха, где этот разлом?». Этот эпизод надолго отшиб у меня желание писать в журналы и породило даже определённое неверие в свои «научные» силы. Первая публикация моя прошла только в 1971 году вместе с В.Г. Миллером.

Открытие любого крупного месторождения, особенно за которым последуют наверняка награждения, даже не очень крупного месторождения, как правило, поднимает довольно мутную волну. А кто первый? А кто внёс больший вклад? Открытие Сарылаха не исключение. Для Руководства удобнее, когда бы открытие совершил один (лучше молодой неизвестный доселе) специалист под его руководством.

Время вносит коррективы в видение прошедших событий. Поэтому я привожу дословно свою записку, поданную в Комиссию по первооткрывательству ВИГРЭ вскоре после открытия Сарылаха.

Хотя везде и пишут, что первый штуф антимонита был поднят прорабом Сысоевым, и это верно, но Сысоев был ответственным в партии м-ба 1:50000 Славы Сивцева, только за поисковые работы и, в частности за проходку поисковых шурфовочных линий по ручью Сарылах. Заслуга Сысоева также безусловна. Об этом штуфе на защите полевых материалов по сезону 1965 года у начальника группы съёмочных партий Василия Васильевича Шевченко было доложено именно В.И. Сивцевым. Б.Г. Бычок при этом не присутствовал, хотя потом и говорил мне – «но, ведь моя утверждающая подпись на протоколе есть – значит присутствовал». Выявленную небольшую россыпь по ручью Сарылах было рекомендовано разведать силами Центральной ГРП. Участок возглавил горный мастер Владимир Резин, геологом участка был назначен техник-геолог    Александр Сидоренко. После написания предписания, о котором говорится в приведённой выше записке, я довольно долго стоял опершись на молоток и глядя на левый борт долины, хотел сам пробежаться по склону и поискать. Но, торопил Бычок, так как нам ещё предстояло спускаться на лодке по Индигирке. При спуске по правому прижиму Индигирки, кстати, видели большое обнажение с обилием жил и прожилков хрусталевидного кварца. Это обнажение лучше всего изучать летом с воды.

При проведении исхаживания  Дельяниди взял с собой рабочего и техника – геолога Сидоренко. Впоследствии, после того, как он отслужил в армии, уже с Урала Сидоренко прислал письмо на имя Начальника ЯТГУ В.А. Биланенко с вопросом «а где моя лауреатская медаль и диплом первооткрывателя». На что ему было отвечено, что если бы он в своё время выполнил письменное предписание главного геолога Центральной партии Г.Н. Шарова, то и имел бы всё это, а так он только сопровождал К.В. Дельяниди. Больше писем от Сидоренко не было.

Впоследствии, Б.Г. Бычок, опираясь на своё напутствие, данное Дельяниди, и на находку гальки антимонита пытался отрицать моё участие в открытии месторождения. Дельяниди очень быстро нашёл в коренном залегании жилу и сообщил мне об этом по рации. Я дал разрешение вскрыть её семью канавами. Дельяниди передал мне на листочке из блокнота в мелкую линейку схему размещения этих канав и первые описания вскрытой жилы. Этот листочек долго хранился у меня и погиб при пожаре уже на Адыче.

Золото-сурьмяное месторождение Сарылах. На одной из первых семи канав.
В стенке массивная кварц-антимонитовая руда.

 

(?), Герман Николаевич Шаров, Иван Егорович Покидов,
Аркадий Исаевич Гершевич

 

 

Хочу отметить большое и очень полезное участие в разведке Сарылахского месторождения Ивана Мартыновича Кошика. Это было насыщенное событиями время и тогда жена Ивана Лариса сочинила песню, которую мы частенько распевали:

 

Скоро околеет Индигирка.

Белым снегом сопки занесёт.

А нам опять бурить в породе дырки,

Может в керне золото блеснёт.

 

Припев:            Вертолёт пахает атмосферу,

Над тайгой клубится сизый дым.

Материк не знает про Усть-Неру,

Материк поёт про Усть-Илим.

 

Что нас держит в этом диком мире,

Что нас заставляет голодать,

На палатки променять квартиры

И на спальник променять кровать.

 

Припев

 

Новый Год без музыки, без ёлок,

Но наш друг к комфорту не привык

Минус 70 выдержит геолог

И не подкачает буровик.

 

Припев

 

А на утро строя уйму планов,

Вспомнив прелести материка,

Соберёт пожитки в чемоданы

И прощай-прощай навек тайга.

 

Вертолёт пахает атмосферу,

Над тайгой струится сизый дым.

Материк узнает про Усть-Неру

Не всегда же петь про Усть-Илим.

 

Слово «пахает» мы обычно заменяли на «пропашет», так нам казалось благозвучнее. Мне кажется, что не хватает в этой записи одного куплета. Кто бы вспомнил…

 

Иван Мартынович Кошик, Пётр Михайлович Полянский
и Кузьма Васильевич Дельяниди

 

В 1967 году на совещание  по золоту в Якутске я подготовил сообщение об открытии Сарылаха. Моё сообщение было последним, уже был приколот кнопками план жилы, но зал устал и волновался в ожидании итогового ужина.

- Кому нужна твоя жилка, - сказал Николай Васильевич Нестеров, и сообщение не состоялось. В данном случае интуиция подвела Николая Васильевича.

Для разведки Сарылахского месторождения была организована Сарылахская ГРП. Мне было предложено или идти туда главным геологом, или идти в геолтодел старшим геологом по рудному золоту. В то время я недавно женился и выбрал второй вариант, что, наверно, было ошибкой. Главным геологом Сарылахской ГРП я рекомендовал Петра Михайловича Полянского, который прекрасно справился с возложенной на него задачей.

15 мая 1965 года я женился, 15 февраля 1966 года родился сын Игорь.

Центральная партия выполнила свою задачу, по мнению руководства ВИГРЭ, и была расформирована. Образованы были Ольчанская, Сарылахская и Нерская партии, а я с 1 апреля 1967 года першёл в отдел ВИГРЭ старшим геологом по рудным месторождениям. Не на долго… впереди была Адыча.

После насыщенной событиями работы в Центральной партии, работа в Геологическом отделе экспедиции показалась скучной. Переходил я туда с целью работать над созданием сырьевой базы на основе рудных месторождений. Но, не тут-то было. По указанию начальника геологического отдела Василия Павловича Михайлова заниматься пришлось практически россыпями. Проекты, отчёты, подсчёт запасов и т. д.

 

Слева направо: Геннадий Семёнович Иванов, Иван Ануфриевич Середа,
Анатолий Владимирович Есипов, … Цареградский, Кузьма Васильевич Дельяниди

 

Начальник Адычанчкой ГРП, Вячеслав Георгиевич Линёв, позвал на Адычу. Я дал согласие. С 01.10.1967 года я стал главным геологом Адычанской ГРП.

 База партии находилась у слияния реки Джолакаг с её правым притоком речкой Эльгенджа. Места суровые, дикие и необыкновенно красивые… База постоянно достраивалась, улучшалась. Был клуб, контора, рядом был построен аэродром для приёма самолётов АН-2.

На Адычу был путь один – два с половиной часа на АН-2. Самолёт поднялся с устьнерского аэропорта и взял курс на запад. Под крылом проплывали сначала знакомые, а потом и незнакомые горы и реки, но в целом эта природа, эти пейзажи уже были родными, привычными. Наконец самолёт перевалил в долину Джолакага и начал снижение. Он сделал круг над посёлком Адычанской ГРП и сел на полевом аэродроме. Аэродром был расчищен на правой террасе Джолакага, на мачте висела полосатая «кишка», показывающая лётчикам при посадке направление и силу ветра (относительную). Пропеллер завершил свою работу и остановился. К самолёту подошли незнакомые люди, я с лёгкой поклажей вышел и мы пошли по тропе, протоптанной в снегу, на базу.

 

Адычанская геологоразведочная партия.
Слева главный геолог Герман Шаров, справа начальник партии Слава Линёв

 

В конторе я познакомился с бывшим до моего назначения главным геологом партии Эриком Басиляном. Хороший геолог, более склонный к поисковым полевым, чем к камеральным «бумажным» работам, он без каких-либо обид согласился с переводом на должность старшего геолога. Он пригласил меня жить в его хибарке, которая, несмотря на тесноту, была уютной. На домике была прибита полукруглая фанерка, почти как в городе, с надписью: ул. Счастья, 1. К домику были приделаны холодные сени, в которых были сложены нарубленные дрова, полевой скарб, замороженное мясо.

Внутри справа стояла железная печка, висел умывальник, под единственным окошком стоял сделанный из аммонитных ящиков стол, на котором и ели и за которым работали. В дальнем левом углу был сделан шкаф, без дверок, в котором висела одежда. Когда я ложился на самодельные нары, ноги мои уходили в шкаф.

Контора партии стояла на берегу Эльгенджи. Постоянный шум горной реки создавал особую атмосферу единения с природой и спокойствия. Окна бухгалтерии выходили на реку. Главный бухгалтер Серых время от времени поглядывал в окно, там у него стояло пять удочек. Как только начиналась поклёвка, он выскакивал из конторы и бежал снимать очередного хариуса. Обычно к обеду у него набиралось их штук пять.

Буровыми работами заведовал Анатолий Корецкий, камеральную группу возглавляла Наталья Дмитриевна Эрнст, золотым кабинетом заведовала жена Линёва Люба. На бурении были и старые знакомые по Сюрампе и Мугурдаху буровые мастера, среди шурфовщиков также были знакомые ребята – Юра Ненароков, Пётр Грабаров и другие. Среда была своя – среда геологоразведочной партии.

На базу партии из Усть-Неры осушествлялись довольно регулярные рейсы АН-2. Полёты осуществлялись с аэродрома в посёлке Усть-Нера. Командиром эскадрильи был хороший наш товарищ и помощник Николай Николаевич Алёшин. Иногда прилетали и вертолёты МИ-4.

Погода в Усть-Нере и на базе партии могла быть не одинаковой и каждый рейс согласовывался по рации. Бывало и так, что непогода была как раз посередине пути и тогда борт не долетев до нас возвращался.

Однажды летом в период гроз, когда мы не дали погоду, вдруг пришло сообщение, что борт вылетел. Обычный вес груза на борту 1 тонна. Груз разгружали максимум 2 человека: принимавший завхоз и кто-нибудь из руководства партии. В данном случае это был я. Самолёт сел и из него выскочил Николай Николаевич. Он прилетел один, без второго пилота.

- Кто дал погоду, - закричал он.

 Мы пояснили, что добро на вылет не давали. Видимо произошёл какой-то сбой у метеорологов в аэропорту.

- Срочно разгружайте, надо лететь, по дороге гроза, - торопил он.

Этим рейсом я летел в Усть-Неру. Самолёт поднялся и на бреющем перелетел над перевальным озером из долины Джолакага в ущелье Адычи.

Лететь по ущелью вверх по течению реки приходилось над вершинами деревьев. Одновременно два борта ущелья видно не было, только один. Самолёт болтало и сам он шарахался от одного борта извилистого ущелья к другому. Шум мотора перекрывался громом. Там и сям сверкали молнии. Николай Николаевич не сидел за штурвалом, он стоял слегка наклонившись и напряжённо глядя вперёд, пот градом катил с его лица, шеи. За Верхне-Адычанской впадиной мы вылетели из грозового фронта, впереди была ясная погода.

Должен сказать, что работа лётчиков на АН-2 в условиях Севера требовала высочайшего профессионализма, умения ориентироваться в сложных неожиданных ситуациях.  Приходилось садиться и взлетать на колёсах и на лыжах, при необходимости садиться на речных косах, садиться в резких низходящих потоках в ущелья на ледовые площадки, в том числе быстро теряя высоту скольжением на крыло и т. д.  Конечно приходилось грузы доставлять «на сброс». Честь и хвала тому поколению лётчиков. Мы, геологи, всегда будем их помнить.

В течение зимы, обычно один раз пробивались автомашины. Они шли по Эльге, по замёрзшим болотам Верхне-Адычанской впадины и, далее, по Адыче. Автомашинами забрасывались крупногабаритные грузы, в основном связанные с буровыми работами, и ГСМ.

В партии был и свой гусеничный транспорт (кроме тракторов). Зимой, в основном по льду, бегал АТЛ (артиллерийский тягач лёгкий), а летом по болотам лёгкий гусеничный тягач ГАЗ-47 с ласковым именем Люся. Берегли их как зеницу ока. Когда ломалась Люся, лежал под ней сам начальник партии. Впоследствии мы со Славой Линёвым вскладчину напополам купили лодку Казанку и мотор Вихрь, На лодке  ходили по Адыче и, даже, заходили в её крупный левый приток Нельгесе.  Километрах в десяти от её устья находился метеопост. Но это было уже потом…

 

На момент моего приезда партией велась шурфовочная разведка россыпи ручья Террасного-1 на участке Полярник и проходка поисковых буровых линий на левобережьи Джолакага.

В конечном итоге из россыпей Полярника было добыто 7,8 тонн золота (…). Его коренная переоценка заслуживает Диплома первооткрывателя, которого в сою очередь заслуживают Э. Басилян, В.Г. Линёв,Г.Н, Шаров.

На Террасном 1 самое богатое золото было сосредоточено на выходе ручья на террасу Полярника. Здесь был резкий перегиб продольного профиля, образовалась естественная ловушка, в которой накапливалось золото. (Похожая ситуация была на россыпи Бадрана). Золото было мелкое, но богатое настолько, что однажды при опробовании старательской шахты я с доводочного одного лотка намыл 19 грамм золота. Я подчёркиваю – это не 19 г/м³, это именно 19 грамм золота.

В.И. Клюнников (ООО «Север») в статье «Некоторые особенности методики геолого-экономической оценки россыпных месторождений золота Адычанского района» (Вестник Госкомгеологии, №2(3), 2002) писал: «Из Лазовской группы террасовых месторождений р. Адычи добыто свыше 13 т. золота, сложные россыпи Ченкеленьинского узла дали более 7,5 т, Полярнинского узла – около 10 т.».

С Полярником связаны самые разные воспоминания. Они заслуживают отдельного описания, может быть когда-нибудь дойдут руки и до него. Но, расскажу об одной встрече с медведем, связанной с Полярником.

Геологов хлебом не корми – поговори о встречах с медведями. Особенно у костерка, да если ещё что есть принять с устатку… Можно толстую книгу составить из таких воспоминаний.

Надо было мне идти с Полярника на базу партии. Попутчиков не было, да и привык я ходить по тайге и на большие расстояния в одиночку. И на этот раз решил идти один.

С собой можно было взять и боевой карабин и охотничью двустволку, но я выбрал мелкашку. Она оказалась самой лёгкой. Да на поясе, как обычно, нож. С собой кружка, чай и сахар, галеты и пара банок тушёнки. Много ли надо.

Идти надо было то по склону, то по высокой террасе, не спускаясь к основной реке, протекавшей в каньоне. Летом на севере идти лучше ночью – не жарко и меньше комара. Так я и вышел, с обеда.

Верхняя часть склона, по которому я шёл «по горизонтали» была поросшей густым стлаником. Зимой его снегом и морозом пригибает к земле, он ложится. А в это время он стоял, высоко подняв свои лапы, близился урожай шишки. Под стлаником щебень, как бы утрамбованный, идти было легко и просто.

Шёл я шёл, как вдруг увидел дымящуюся медвежью «кучку».  Я остановился, прислушался… тишина. Конечно, он был близко, может, видел меня или тоже прислушивался. Пошёл я дальше. Но, если до этого внимание моё было рассредоточено, а мысли витали где то в стороне, то теперь глаза и уши были настороже.

Из стланика я вышел и ещё километров десять шёл, постепенно снижая бдительность. Наконец я вышел на плоскую заболоченную слегка террасу, которую разрезали поперёк небольшие ручьи. Слева был осыпной склон с редкими кустиками, справа, метрах в двухстах, семидесятипятиметровый обрыв в каньон. Ручьи, скатываясь с сопок, выходили на террасу и быстро в неё врезались, также образуя каньоны. Поэтому пересекать их можно было только у подножья сопок. Именно так и шла звериная тропа, по которой я шёл.

Когда я прошёл около половины пути, увидел слева от себя на склоне что-то копошащееся. Это был медведь. Он был увлечён свом делом, и это меня успокоило. Он что-то выкапывал, похоже, какие-то корешки, брал их передними лапами. Подносил ко рту, жевал и бросал остатки.

На террасе только кое-где были кусты, а так, всё было голое. В тот год нам завезли светло-розовую спецовку, и на мне именно такая была куртка. Наверно я очень хорошо смотрелся в ней на фоне зелёных кочек. Я потихоньку пошёл, искоса поглядывая на медведя.

Медведь забеспокоился, заворочался. Потом, осторожно переступая лапами по неустойчивым плитам осыпи, начал спускаться со склона. Дойдя до подножья склона и ступив на болото, он с неожиданной прытью бросился прямиком к тропе. Добежав до тропы, он резко свернул на неё и, также споро, ринулся в мою сторону по моим следам. Ветер к нему был от меня. Тут уж стало не до смеху.

Бежать было бесполезно, да и некуда. Я остановился на тропе и повернулся навстречу медведю лицом. Метрах в пятнадцати – двадцати медведь резко остановился и сел, как собака. Были видны его глаза, разглядывавшие такое чудо, как я.

Я вспомнил, как в Тянь-Шане, когда я был на практике, наш конюх остановил несущийся на наш полевой лагерь табун полудиких жеребцов, учуявших кобылиц. Он поднял высокий меховой воротник тулупа над головой и начал громко кричать, маша им и крича в сторону приближающегося табуна. И чудо, табун остановился, как вкопанный в клубах пыли. Лошади, как по команде развернули головы и уставились на нас. Потом успокоились, не нашли ничего интересного и удалились.

Мгновенно вспомнив это, я поднял полы своей розовой куртки над головой, замахал ими и закричал ого-го-го… Медведь ни с места. Я снял мелкашку и выстрелил в воздух. Медведь дёрнул ухом, чуть склонил голову и продолжал смотреть на меня. Вот тут-то у меня что-то внутри заершило, стало не по себе. Рука сама собой потянулась к поясу, нащупывая нож, на месте ли он. Тут же я вновь поднял полы и опять заорал. Вдруг, медведь крутанулся на месте и с прежней удалью дал дёру по той же тропе.

Охотники мне потом говорили, что я правильно сделал, подняв полы и тем как бы увеличив свой рост.  Медведь сравнивает свой рост и рост своего возможного противника. Если противник кажется ему более высоким, он не становится на дыбы и не идёт на него.

А сейчас я продолжил путь, но былой самоуверенности уже не было. Появлявшиеся в поле зрения, черневшие вдалеке на пути, коряги заставляли приглядываться, а не медведь ли это.

В середине ночи захотелось спать. Раньше я бы устроился где-нибудь на сухих валёжинах у ручья, сейчас взобрался на случившийся к счастью триангаляционный пункт. На верхней площадке я снял сапоги, приколол ножом к поручню на ветерку портянки и заснул. Спал крепко, часа два, ни во сне, ни наяву медведь не тревожил. 

Дальше я шёл спокойнее, по дороге в стланике мне ещё встречались «кучки», но я уже относился спокойнее.

Вышел я на берег Эльгенджи напротив базы около шести утра. На базе было тихо. Я выстрелил из мелкашки в сторону нависавшей скалы. Выстрел раздался гулко, не то, что на болоте.  Меня перевезли на лодке. Тут уж я отоспался.

 

Близилось 7-ое ноября, праздник. А на праздник общесоюзный, так было принято, завозилось спиртное и «праздничные» продукты.

Осень была поздняя, зимник ещё не стал, обильные наледи были опасны для оленей. Радиограммы с участка были об одном – ждём «праздничное». На базе экспедиции всё было заготовлено, а как доставить. Вот вопрос.

Со Славой Линёвым мы остановились на единственном варианте, идти «на сброс». Ну ладно, почту мы сбрасывали довольно часто, но здесь были продукты и, главное, водка. Наконец Слава сказал, что он придумал.

- Водку надо слить в резиновую лодку, - сказал он.

В каждой партии, как правило, был свой «чума», таким у нас был конюх по прозвищу Чомбе. Уж больно он своими толстыми вывороченными губами и толстым приплюснутым носом напоминал африканского диктатора. Ему придали ещё пару человек из нашего хозяйства.

Водка хранилась в холодном складе, и поэтому по стенкам бутылок изнутри образовался ледок.  Переливальщикам было наказано сливать водку через клапан в лодку (сотку) не размораживая бутылок. То, что оставалось на стенках, конечно, несло в себе следы алкоголя и это, по оттайке, было обещано им.

Клапан закрыли, лодку засунули в спальный мешок, перекрутили верёвками. Потом засунули ещё в один, больший, спальный мешок и ещё раз перекрутили верёвками.

Самолёт взревел, мы поднялись и полетели. Над базой участка мы сделали круг, посоветовались с пилотами – куда сбрасывать. Наиболее походящим показался квадрат аммоналки. Он был огорожен  жердёвником, раздельно стояли хранилища аммонита и средств взрывания. Ориентироваться было удобно.

Народ понял наши намерения и собирался к ограде аммоналки. Мы пошли на сброс. Для прицеливания сбросили почту. Пробный тючок лёг хорошо. Вторым заходом сбросили всякую завёрнутую мелочёвку, а затем говяжьи полутуши и свиные туши. Одна свиная туша угодила в крышу хранилища аммонита, где и застряла. Потом сбросили жестяные пятикилограммовые банки с конфетами. И, наконец, тюк с лодкой-водкой.

После этого мы сделали круг, покачали крыльями и улетели на базу партии. Там нас ждала радиограмма: груз приняли.

Потом, приехав по зимнику на участок, я спрашивал, а как приняли, и мне рассказали. Жестяные банки с конфетами от удара об мёрзлые кочки все полопались и все конфеты, как шрапнель, разлетались. При этом каждая конфета вылетала и из бумажки, в которую была завёрнута.

- Жаль, - посетовал я.

-Да, ничего, - ответили мне, - мы их все собрали.

- А потом? – спросил я.

- А что потом, потом бражку поставили.

Увидев непонятный тюк, его обступили, а каюр ногой пошевелил его. Тюк оказался податливым.

- Не иначе нам завхоза сбросили, - сказал каюр.

Дело в том, что завхоз застрял с осени на базе партии.

- Как же вы пили эту водку, ведь в лодке внутри тальк, да и запах резины? – опять задал я вопрос.

- Да так и пили, за милую душу.

Бурением на Джолакаге была вскрыта система погребённых каньонообразных долин. Аллювий на самой террасе Джолакага был содран ледником и на коренном цоколе залегали ледниковые отложения. Но, в нижней части разреза погребённых долин сохранился аллювий, в том числе, местами, золотоносный. Содержания золота по тем меркам были невысоки с учётом большой мощности торфов, до 3-7 г/м³. Теперь, наверно, они представляют интерес.

 

Первой задачей, которую я поставил перед собой, был анализ старых материалов разведки россыпей аналогичный ранее проведённому на Индигирке в Центральной партии. В результате анализа были определены первоочередные объекты кроме действующих: левая 75-метровая терраса р. Адыча в районе бывшего посёлка разведчиков Лазо, межгорная впадина ручьёв Ченкеленья-Тараканий, ручей Соревнование и речка Наледная.

На Наледной мы разведали небольшую россыпь для открытой добычи в каньоне реки. Верхняя часть россыпи, может быть лучшая и большая, была перекрыта конечной мореной ледника. Специально заезжать туда с бурением мы не стали. На Наледную мы ездили с базы на Эльгендже зимой через замёрзший Джолакаг. Далее объезжали большую сопку, сворачивали на высокую террасу Наледной и по крутому спуску шли в каньон.

Однажды в начале работ на Наледной, я ехал туда на АТЛ. Я сидел в кабине справа, а за рычагами был Мишка-танкист. На повороте на террасу Наледной что-то случилось и, сколько ни дёргал Мишка рычаги, АТЛ не повернул и, не сбавляя скорости, пошёл прямо к 60-метровому обрыву в каньон. Я автоматически приоткрыл свою дверку, до каньона оставалось всё меньше. И тут я вспомнил, что в кузове под брезентом целая бригада шурфовщиков со своим бутором. Люди не видят, что происходит, возможно, дремлят. И я, также автоматически, захлопнул дверцу.

АТЛ остановился в пяти метрах от обрыва, Мишка смог воткнуть на ходу заднюю скорость…

 

Стало совершенно ясно, что с базы на Эльгендже развернуть работы в районе Лазо и Ченкеленьи трудно осуществимо. Южнее Полярника объекты были не основные.

Зимой 1967-68 г.г. В.Г. Линёв и я выехали на Лазо на АТЛ. На старой базе остались несколько строений, за которые можно было зацепиться. Нашли подъём на террасу. На террасе нашли останки старых автомобилей – газгенов, которые ходили на чурках по две недели из Батагая в сороковые годы.

 Мы приняли решение о перебазировке базы с Эльгенджи на Лазо. Это решение было в принципе согласовано с руководством ВИГРЭ. Мы понимали, что если не перебазируемся до паводка по зимнику, то будем иметь до следующей зимы две базы, а содержание двух баз не потянем.

В.Г. Линёв обратился к начальнику ВИГРЭ А.И. Райхлину с просьбой направить к нам на 10 дней две Татры для перевозки основных грузов.  Татры пришли в первых числах марта, началась авральная переброска грузов. Перевозили часть домов, разбирая и собирая их на месте по брёвнышку, металлорежущие станки, буровое оборудование и прочие грузы.

От Райхлина шли грозные радиограммы – «Немедленно отправляйте машины в Усть-Неру …». Машины мы продержали месяц, базу передислоцировали, таких темпов переброски партии я не видел ни до, ни потом. Грянула весна, база была на Лазо. Нас простили …

Анализируя материалы по району деятельности прииска Астах существовавшего в годы войны, мы, в том числе, изучали отчёты П.Е. Мертвецова. Через многие годы, в 1983 году, приехав работать в ПГО «Запсибгеология», на посту начальника геологического отдела я встретил того самого Павла Ефимовича Мертвецова, хорошо помнившего далёкие годы своей молодости на Адыче.

 

На 75-метровой террас Адычи были известны отдельные шурфы с промышленным содержанием золота. Работы мы начали, опираясь на эти данные, с разведки богатых струй. Вскоре выяснилось, что они располагаются на фоне широкого золотоносного контура с, в основном, непромышленными содержаниями золота. Тогда я применил ту же метдику, что и на Ольчане. При оценке широкого контура ввёл повышающие коэффициэнты по классам вертикальных запасов золота в шурфах. Я учёл возможное при этом снижение кондиций. В результате была оконтурена широкая и протяжённая россыпь. Результаты были доложены в ВИГРЭ на расширенном НТС с присутствием представителей «Индигирзолото» и Райкома партии. Россыпь, протяжённостью 30 километров, я оценил в 30 тонн. 

Я предложил организовать разведку россыпи в этих контурах с применением крупнообъёмного опробования. У начальника ВИГРЭ А.И. Райхлина это предложение энтузиазма не вызвало, скорее всего из-за отдалённости объекта и недостатка техники.

В дальнейшем россыпь была оконтурена поисковыми шурфовочными линиями через 1,2 – 2 километра и разведана траншеями. Сначала мы начали разведку сплошными траншеями. Потом, в связи с большой шириной россыпи, перешли на пунктирные траншеи, 20 через 20 метров. Так, как  мощность торфов при отдалении от бровки террасы увеличивалась, начали разведку по той же сети, но так называемыми «подземными траншеями». В организации и проведении этих работ большая заслуга начальника партии В.Г. Линёва, а также ставшего после моего отъезда главным геологом Петра Семёновича Шмарова, далее, после отъезда Линёва в Усть-Неру и передачи партии в состав ЯнГРЭ, ставшего начальником партии.

 

Рассматривая материалы прииска Астах, мы не могли пройти мимо данных о крупном золоте в каньонах ручки Ченкеленьи и её левого притока Тараканьего. Золото в щётках было крупное, его называли «тараканами». Отсюда и название ручья – Тараканий. Было ясно, что золото несётся из межгорной впадины, которую размывают эти водотоки. Мощности рыхлых отложений в Ченкеленьинской впадине (она, по нашему пониманию, включала и долину ручья Тараканьего) ожидались большими. Надо было завозить станки, а дорогу по каньону пробивать было сложно.

Поэтому мы с Линёвым попробовали найти другой путь заезда. Летом мы на Люсе поднялись на водораздел со стороны 75-метровой террасы Адычи на водораздел с Ирюнджой. Подъём был очень крутой. Все, кроме Мишки-танкиста, вылезли из танкетки и шли пешком. Слава Линёв шёл впереди танкетки, определяя направление движения. Мотор грелся, танкетка всё время останавливалась. Наконец мы перевалили в Ирюнджу.

Ирюнджинская впадина больше Ченкеленьинской. В верхней её части по левому борту мы обнаружили мощные, глыбы до 4 метров в поперечнике, свалы кварца. Видимого оруденения не было, но само наличие свалов обнадёживало. Речка меандрировала, течение было тихое, здесь было обширное нерестилище хариуса.

Позднее, когда здесь работала съёмочная партия масштаба 1:200 000 под руководством Леонида Александровича Муссалитина, его рабочие по осени перегородили Ирюнджу в узком месте на переходе реки из впадины в каньон. Они наловили много скатывавшегося на зиму в Адычу хариуса. Но, загородь они разобрать поленились и, в результате, на следующий год хариус не смог подняться на нерест во впадину. Этого я никогда не забуду. В тайге так себя вести нельзя. Леониду Александровичу надо было проконтролировать своих работяг.

Из Ирюнджинской впадины мы перевалили в Тараканий и, затем, в Ченкеленью. На водоразделе между ними, вернее между правым притоком Тараканьего маленьким ручкейком Надёжным и  Ченкеленьёй, расположено Делювиальное золоторудное месторождение. Оно и было коренным источником россыпи ручья Делювиального, впадающего слева в Ченкеленью. Эта россыпь лежала непосредственно на месторождении и уходила под наносы впадины.

На водоразделе и обнажалось штокверковое месторождение Делювиальное.

Мною лично копушами, расположенными вкрест простирания штокверка прослежен снос золота в сторону ручья Тараканьего. Сам штокверк был мною опробован по простиранию сплошной бороздой вдоль ручья Делювиального на протяжении 316 метров.  Такое расположение борозды было обусловлено тем, что 90% кварцевых жил, слагающих штокверк, ориентировано вкрест его простирания. В целях исключения попадания в пробы золота из покрывающих штокверк  рыхлых отложений, пробы отбирались по, отмытой водой вручную, поверхности коренных пород. Опробование дало следующие результаты:Среднее содержание золота на массу составило 1,93 г/т, а на северо-западном фланге, тяготеющем к верховьям ручья Делювиального, 2,33 г/т на интервал 156,4 м.

Общая ширина штокверка не определена, но по данным канав, пройденных позднее превышает 100 метров. По простиранию штокверк не оконтурен. В север-западном направлении штокверк погружается в левый борт  Тараканьего, а в юго-восточном уходит под наносы Ченкеленьи. На флангах штокверка возможно сохранилась зона вторичного золотого обогащения. Запасы месторождения оцениваю в сотни тонн золота, но при содержаниях золота не выше 2-3 г/т.

Месторождение требует оценки буровыми работами на предмет определения его параметров и возможности отработки открытым способом. Одновременно должны быть проведены лабораторные технологические исследования на предмет пригодности руд для применения кучного выщелачивания золота. Площадки для формирования куч можно расположить у правого борта впадины.

По результатам был мною составлен проект на буровую разведку россыпи ручья Ченкеленья. Первую буровую линию прошли выше устья Делювиально, так как туда позднее было проехать нельзя. Линия, заданная мной ниже выноса Делювиального и давшая промышленное золото погребённой многослойной россыпи, была пройдена после моего отъезда в отпуск, что дало возможность П.С. Шмарову открытие россыпи отнести на свой счёт. Открытие их заслуживает Диплома «Первооткрыватель месторождения». Диплома, за открытие и разведку, заслуживают В.Г. Линёв, Г.Н. Шаров, П.С. Шмаров.

 

В задачах, определённых протоколом НТС ВИГРЭ по утверждению составленного мною «Проекта геологоразведочных работ на 1969 г, в бассейне р. Адычи в междуречьи Полярник-Нельгесе», п.1 «г» записано: «Выявление коренных источников кварц-антимонитовых штуфов, отмеченных в бассейне руч. Ударник геологом «Янзолото» тов. Балашовым в 1967-1968 г.г.».

То, что геолог Балашов при отработке россыпи Сентачана не прошёл мимо обломков сурьмяных руд и направил образцы в геологоразведочную организацию, делает его главным первооткрывателем золотосурьмяного месторождения Сентачан, хотя он и не вскрыл руды в коренном залегании.

Балашов передал образцы в ЯнГРЭ. Их проанализировали, но золото не обнаружили и передали в ВИГРЭ. Так мне потом рассказывали янские геологи.

Памятуя страсти, разгоревшиеся при определении кто же первооткрыватель Сарылаха, я предложил В.Л. Линеву самим пойти лошадьми на Сентачан и провести поиски. При этом мы договорились: кто бы первый не поднял штуф из коренного источника, это случай, мы оба должны войти, кроме Балашова, в число первооткрывателей.

Справедливости ради надо сказать, что первый штуф поднял Слава Линёв. Это была жила № 1 на правом борту Сентачана.

Затем мы спустились в карьер. У правого борта мы увидели одну, а ближе к бывшему руслу вторую глыбу антимонита. Верхняя поверхность их была сглажена водным потоком. В антимоните блестели многочисленные вкрапленники золота величиной со спичечную головку.

На левом борту Сентачана на склоне небольшого лога мы увидели крупноглыбовые свалы антимонитовой руды, вымостившие склон лога. Можно было определить, что это проекция примерно сорока метров эродированной жилы.

Вверх по ручью мы со Славой по руслу проследили мелкие обломки антимонитовой руды на шесть километров.

Стал вопрос о разведке месторождения. Нужен был геолог, который бы её возглавил. Наш со Славой выбор остановился на Геннадии Семёновиче Иванове, однокашнике, ставшего знаменитым, К.В. Дельяниди.

 Мы его пригласили, он согласился, и ВИГРЭ согласилось тоже. Г.С. Иванов справился с поставленной задачей, но завершение разведки уже было за ЯнГРЭ, которой была передана Адычанская ГРП.

Для организации колонкового бурения экспедиция направила нам опытного бурового мастера Колю Климова, который до этого бурил на Сарылахе. Не долго он выдержал в наших таёжных условиях и, однажды, сбежал с Сентачана на базу партии. В горах он абсолютно не ориентировался, поэтому ушёл по правобережью Адычи на 20 километров ниже базового посёлка Лазо к устью Тирехтяха. Всей партией мы его искали и, слава Богу, нашли.

Ручей Ударник (?). Поиски убежавшего бурового мастера Коли Климова.
На двери старого зимовья надпись: Иванов лошадей оставьте здесь идти Лазо

 

Вячеслав Георгиевич Линёв, там же

Грандиозные скалы каньона реки Адычи

 

Сопоставив данные по геологическому положению золотосурьмяных месторождений Сарылах и Сентасан, я пришёл к выводу, что третье месторождение следует искать на территории деятельности партии в районе так называемой Ньитканской сопки.

В верховьях ручья Ньиткан находится отдельно стоящая сопка, с которой стекают короткие ручьи Вера, Надежда, Любовь и Поперечный.  На глубине по геофизическим данным предполагается шток гранитоидов. Терригенные породы, слагающие сопку слабо ороговикованы. Ньитканская сопка обрезается с севера разломом, вписывающимся в Адыча-Тарынскую систему разломов. Стекающие с сопки, перечисленные выше ручейки, видимо трассируют оперяющие нарушения. К северу от разлома расположено поле флювиогляциальных отложений.

В 1969 году Г.С. Иванов по моему заданию осуществил рекогносцировочный маршрут с целью выявления здесь золотосурьмяного оруденения. В коренном залегании оруденение им выявлено не было, но в свалах он нашёл хорошо сохранившийся кристалл антимонита. Кристалл имел длину около 18 см. при толщине примерно 4 см. В средней части кристалл был деформирован (как бы скручен), что свидетельствует о том, что он был подвергнут в коренном залегании пострудным деформациям.

Полнокристаллические разности антимонита не характерны ни для Сарылаха, ни для Сентачана. И это естественно, так как у обоих этих месторождений верхняя часть рудной колонны эродирована. Полнокристаллические же разности как раз характерны для верхних частей рудных колонн. Предполагаю, что здесь мы имеем не вскрытое золотосурьмяное  месторождение с параметрами близкими,  как минимум, к Сентачану.  Само образование в верхней части рудной колонны кристаллов антимонита говорит о высокой интенсивности рудного процесса.

Рекомендации по организации здесь поисковых работ были даны мною Янской экспедиции в 1975 году, Госкомгеологии Республика Саха (Якутия) в 1983 и 2001 годах. К сожалению, они последствий не имели.

Из дневниковой записи: «5 июня 1970 г. Сгорел дом на базе, сгорели все документы кроме диплома, находившегося на работе, сгорела вся библиотека, записи и т. д. (основная потеря), ну и, конечно, погорели все шмутки. В 9.30 я зашёл домой, переодел брюки и сапоги и пошёл наверх на связь по «Недре». После этого пошёл на аэродром встречать самолёт. Позже туда подошли Линёв с Корецким. Когда сидели в аэропорту, увидели дым, подумали, что на базе сжигают строительный мусор. В это время прилетел вертолёт (Кнышенко, Муратов, Маймур) и сел на базе, мы пошли вниз, не доходя базы вертолёт забрал нас и подлетел к базе. Дом уже почти весь сгорел. При мне обрушилась крыша, пришлось здесь же идти в контору разговаривать с приисковскими насчёт передачи и т. д. Остался в чём был, немного осталось в ящике белья. Случайно не сгорел оставшийся у Линёва фотоаппарат. Вот и всё».

К этому сле6дует добавить следующее: пожар не был случайным. Поджог «полковник Гугель» – это прозвище Анатолия  Николаевича  Гевлича. У него на то были причины. Примерно за год до этого я был на участке Сентачан, где уже велись, насколько помнится, буровые работы. В балках был бардак, бельё грязное. Много жалоб на Гугеля. По возвращении я сорвался и при народе накричал на Гугеля. Он сначала возражал, а потом замолчал и затаился. Именно в то время он видимо и решил отомстить. Впоследствии на него начали «катить бочку» в ВИГРЭ. И, хотя я его даже защищал, он решил, что это я на него поклёп возвёл. Дело дошло до увольнения. 5 июня, тем самолётом, который я встречал, он улетал в Усть-Неру, а затем на материк. В порту, ожидая самолёт, мы сидели вместе. Когда увидели дым, он ничем не проявил себя. Самолёт улетел позже, чем мы вертолётом перелетели на базу, Гугеля я больше не видел.

Сгорел и партбилет, и Грамота Верховного Совета Якутской АССР - единственная правительственная награда, которую я получил за годы работы на Индигирке.                               

 

Эпилог

 

 23 марта 2006 года в свой день рождения в Якутске в Институте геологии я делал свой доклад о перспективах золотого и золото-сурьмяного оруденения Восточной Якутии. В тот же день я встретился со своими сослуживцами в Госкомгеологии. На эту дату мой жизненный путь разделился на три равных отрезка длиной по 23 года. Первый – детство, отрочество, учёба в институте, второй – работа в Якутии, третий – работа и жизнь на юге Западной Сибири. Я не жалею о выбранной профессии, душа моя осталась в Якутии и, если бы не вынужденный отъезд, мог бы я ещё сделать многое на её благо.

Тарынский субвулкан.
Ещё не разгаданная тайна.
В центре Герман Шаров

 

Герман Николаевич Шаров и Борис Демьянович Бошков
На праздновании 300-летия Геологической службы России, Санкт-Петербург, 2000 год.

Самые тёплые воспоминания о людях, с которыми мне пришлось делить хлеб и соль в дни моей молодости. Им я посвящаю стихи не очень знакомого в нашей среде поэта Анатолия Пшеничного.

 

Вот собрать бы поскорей Мне в единый круг – Всех былых моих друзей, Всех былых подруг! Школьных, классных, курсовых, Штатских, боевых – Всех здоровых и живых, Пусть немолодых. Я бы двери растворил, Стал бы у крыльца. Те, кого я сам любил, Шли бы без конца. Я с утра встречал бы всех До заката дня, Меньше было бы, конечно, тех, Кто любил меня.   Сорок ящиков вина Приобретены, Имена и времена – Переплетены…

Я бы парусом пустил Песню над струной. Те, кого я сам любил, Пели бы со мной. Кто смычком, а кто значком Помогал, звеня. Но, сидели бы молчком, Кто любил меня…   Я такой же, как и был, В давние года! Те, кого я сам любил, Подтвердили б: -         Да! Я по-прежнему в родстве С каждой из планет… Только те, кто в меньшинстве, Ни словца в ответ…   Я бы всех собрал не раз Вместе у огня… Если б не боялся глаз Тех, кто любил меня.

См. также
Шаров Г.Н. Индигирка: шестидесятые // Геология - жизнь моя... : Сб. воспоминаний. Вып. 16. - М., 2006. - С. 393-468.